— Чёрт! Как давно мы не виделись? Лет пять?
— Три года, — поправила девушка, присаживаясь напротив.
— Точно! — Толян кивнул и снова пригубил из бокала, хотя был уже порядком пьян. — Три года… А какая к чёрту разница? Я чувствую, что знал тебя всю свою жизнь!
— Я тоже соскучилась, — улыбнулась Валентина. — Как ты в целом?
— Как видишь! Вот только боюсь сопьюсь из-за этих перелётов на дирижаблях. А без этого у меня начинается морская болезнь… Или воздушная, — парень усмехнулся. — Приходится пить.
— И как сейчас там? — спросила девушка, понижая голос и с интересом разглядывая клетчатый пиджак приятеля.
— Там?! — Толян хрюкнул, расплывшись в перекосившей лицо улыбке. — Да сейчас везде, как здесь!
— Правда?
— Как там говорил наш гигант мысли? Теория де Бройля всесильна, потому что она верна.
— Боже мой… — еле слышно прошептала Валя.
— Боже… — Толян долил себе в бокал остатки вина из бутылки и тоже перешёл на зловещий шёпот. — Забудь о господе, деточка. Что он мог? Превратить воду в вино? А как насчёт крови? Что там ещё? Воскресение? Скоро воскреснут все! Ну, и зачем он теперь нам?
Только сейчас Валя заметила, что под сбившимся на сторону широким оранжевым галстуком на груди Анатолия виднеются три пулевых отверстия.
— Что это? В тебя стреляли?
— Что? — не сразу понял окончательно набравшийся парень. — Ах, это… Это я сам. Сегодня. С утра. Только рубашку испортил, — в его голосе послышалась какая-то обречённость. — Ну, ничего… Главное, наша лёгкая промышленность делает прекрасные рубашки.
Внезапно он подскочил и, картинно раскидывая руками в стороны, вскричал так, что заставил сидящих за соседними столиками обернуться: «Наше дело правое… Мы победили! Революция свершилась, товарищи!»
…и дверь впотьмах привычную толкнул…
…и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул -
куда я? где? — и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился — и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: — Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. — И место указал.
— Но ты же умер! — я ему сказал.
А он: — Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мед
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей — а ей
так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: — Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду — и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
— Не говори, чего не можешь знать,-
услышал я, — узнаешь — содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел — но двери распахнулись,
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей — и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял — а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне -
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.
Олег Чухонцев
Первыми сдохнут хипстеры. Часть 2
Глава 20. Пётр Петрович
в которой Лёня, Толя и Валя наконец приходят в себя, а Пётр Петрович рассказывает, что в действительности всё не так, как на самом деле
Запах озона. Свежий и жгучий. К нему примешивалась горьковатая вонь палёного пластика. Это первое, что почувствовала Валентина, когда открыла глаза. Боль в локте, на который она упала, появилась чуть позже, но заставила её непроизвольно застонать.