Когда же Ниночке пять лет исполнилось, я впервые за это время в зеркало посмотрела на себя, мне уже тридцать два года исполнялось…
Да, в отражении я видела скоромную обыкновенную молодую женщину, но меня поразило: куда так быстро делось то обаяние румянца, свежести юности, что было когда-то? Их сменили усталость и недосып на лице.
Только глаза синие большие такими же остались.
Афанасий же в тридцать четыре года выглядел ещё хуже: замученный, измотанный совсем, худой, с первой сединой на бакенбардах , и с первыми еле заметными мелкими морщинками на лице. Я любила его таким ещё больше, жалела, что сгибает его тяжёлая работа раньше срока, но как же сияла его улыбка, каким звонким был его смех, когда мы с Ниной приходили «проведать папу»!
Так прошло ещё пять лет, Нина выросла в чудесную ангельски кроткую жизнерадостную девочку десяти лет с тёмно-синими глазами и русой косой…
… Я не уставала поражаться тому, как она на дедушку своего, моего папу похожа…
Она носила самую простую добротную одежду, что я ей шила, бегала играть с местными детьми со звонким смехом, по хозяйству мне помогала, всегда с песенкой милой, старалась учиться прилежно, не всегда у неё получалось, но она, было видно, старалась ( я никуда её не отдавала, никого не нанимала, сама всему учила: и молитвам, и православию, и читать, и писать, и считать, и хозяйство вести).
Конечно, сердце у меня сжималось, когда я вспоминала наше с Наташей детство, и понимала, что Ниночка, мой солнечный зайчик, никогда не наденет пышных ярких красивых платьев с кружевами и цветами, и редких драгоценных заколок, никогда не будет танцевать на балу, играть изящными фарфоровыми куклами и мягкими игрушками…
Но Нину это всё не тяготило ни капельки, в Рождество она ловко помогла накрыть мне стол, украсить его соломой и еловыми ветвями, я приготовила жаркое с мясом, самовар с чаем, а Ниночка расставляла на столе сладости, баранки, варенья, пирожки, радостно приговаривая:
– Рождество, Рождество! Скоро будет торжество! Надо хорошо стол накрыть, потому что у Господа праздник, и у нас праздник, гости придут, папу к нам до утра отпустят. А ты знаешь, мамочка, что я папе подарю?
– Что, доченька, милая? – спросила я.
– Я подарю ему варежки, которые сама связала и вышила на них «Лучшему папе»! Правда, очень хорошо, мамочка?
– Конечно, лапочка, просто замечательный подарок, папа очень обрадуется! – ответила я дочери с улыбкой, специально умолчав, что я немного помогала ей с вязанием и вышивкой…
– Мамочка, – вдруг неожиданно спросила Нина – А почему мы живём здесь, а папа там, в отроге, выполняет такую тяжёлую работу? Как мы оказались здесь, в Сибири? Расскажи, пожалуйста, я всё пойму…
Я напряглась, подумала, что буду говорить, и ответила:
– Так получилось, доченька, что мы с папой раньше жили в столице, очень красивом городе Санкт-Петербурге, но так было угодно правительству, царю, чиновникам его, после одной небольшой ошибки папы, чтобы папа был заключён в отрог, а мы жили в более скромных условиях здесь, в Тобольске…
У меня душа застыла в ожидании реакции Ниночки, но та с милой печалью изрекла:
– Ничего, нам и так хорошо здесь втроём, я, ты и папа. А папу когда-то отпустят из отрога? Как мы будем жить тогда?
– Отпустят, лапочка, нескоро ещё, но опустят, и придёт он жить в наш дом, и будет у нас ещё всё лучше… – вздохнув с облегчением, ответила я.
Тут начался и народ в наш дом стекаться, пришли и подруги три мои лучшие, и Афанасия отпустили на праздник, и другие подруги с мужьями…
Надменная Анненкова вдруг сказала на Нину:
– Эй, дитя, ты хоть знаешь, что отец твой – каторжник?
Я аж чашку с вареньем уронила, а Нина, гордость наша, вручила при всех папе подарок и изрекла:
– Да, знаю прекрасно, и что с того? Все ошибаются. Всё равно он – самый лучший, и я так считаю, и мама так говорит, а мы с мамой никогда друг другу не лжём!
Мои лучшие подруги скорее зааплодировали и воскликнули:
– Ниночка, какая же ты мудрая не по годам! Умница! Только у таких хороших родителей бывают такие хорошие дети!
Рождество Христово мы в тот раз особо весело справили.
… Прошло ещё четыре года, и измученного раньше положенного постаревшего седого ненаглядного Афанасия моего отпустили из острога, отбыл он свой каторги срок, пришёл к нам, сияющий от счастья, четырнадцатилетняя Ниночка-красавица наша румяная, просто летала от восторга, не скрывая ликования.
… Стали мы втроём жить, легче жизнь пошла намного.
Но спокойная безмятежная жизнь продлилась три года…