Воспоминания об отце высосали у нее все силы. Закрывая глаза, она видит, как по вечерам он сидит у себя дома. Свет потушен, единственное, что освещает отца, — уличные фонари за окном.
Глаза сухие. «В одиночку от слез мало толку». Цилиндрический стакан. Всегда аккуратен с подставками, так чтобы на туалетном столике из Швейцарии не появилось круглых следов. Она помнит, как папа его купил и как гордился покупкой. Все, что он покупал потом, должно было сочетаться со столиком. Округлые двухместные диваны в тон, цвета темно-зеленого авокадо, картины бежевых, темно-коричневых, похожих зеленых, с вкраплениями бордового, оттенков. На стенах — полученные в наследство серебряные канделябры. Он их никогда не зажигал, боялся, что на блестящем деревянном полу останутся пятна от парафина.
Коре видит, как он сидит там совершенно один. Сидит, и взгляд его отрешен. Свет с улицы попадает ему в глаз, в его мутный пестрый глаз.
Позже она долго пытается делать вид, что папы не существует. Старается забыть подвал, его спину, крадущуюся машину. Что всего этого никогда не случалось, а происходит лишь в книгах, к которым она прикасается, в каком-нибудь сбивающем ее с ног древнем мрачном сказании. Ведь какую бы книгу она ни читала, какой бы фильм ни смотрела, все повествуют о нем. Эту власть он не потерял. А иногда ей кажется, что он проезжает мимо на своей серебристой машине. Она всегда холодеет, как будто опускается в темную воду. Тот момент, когда вода проходит сквозь одежду. Иногда ей кажется, что он следит за ней. Что эта смешанная со слезами злость переросла в одержимость. Он впал в психоз, в бред, сошел с ума и ездит по округе на своем автомобиле, ищет, днями и ночами, пересекая границу и заезжая в более светлые земли. Что и с другими он начал странно себя вести, начал всем демонстрировать, кто он на самом деле. Перестал ходить на заседания правления и в конце концов потерял свое место в клинике. И теперь по вечерам соседи наблюдают странное зеленое свечение в окне его подвала. Ядовитые пары, вырывающиеся из всех щелей. Подвал перестроен под лабораторию.
И там сидит он.
Ночи напролет. Монотонно читает заклинания, чтобы приманить ее к себе. Заковать ее. Глаза превратились в черные впадины. Из черноты идет нездоровый свет. Тогда маленькая черная горошина внутри нее начинает ныть, пробуждается из дремы и отвечает. «Да, папа! Иду!» Пар от горошины поднимается и проходит через все тело, не встречая преград, сквозь плоть как дырявую ткань. Застилает Коре глаза, и перед ней все мутнеет. В этой дымке вырастает царство теней, с мертвыми глазами, и дикими зверями, и кронами деревьев, как черная крыша над головой. Она ведь обещала. Горошина — на месте, а в ней — отец, сжатая версия, концентрат, где самая суть увеличена, высечена и запечатлена навечно.
В те моменты, когда все остальное отдаляется от Коре, ей мерещится его лицо. Больше она ничего не видит. Как будто он все время сидел у нее за спиной, во мраке. Ждал, пока она перестанет бежать и обернется, наконец поймет, что он не уйдет. Что она есть и всегда будет его маленькой королевой.
Он не тот, кого бросают, а тот, к кому приходят. И он встанет и заберет ее, наполнит ее прошлым.
Снова наполнит детством.
И вот она создала себе царство. Более пустынное, чем папино. Там она одна. А царство ее — молодое и вместе с тем древнее. Потому что когда-то давно кто-то здесь жил. Следы скрыты подо мхом. Они проваливаются все глубже, превращаются в одно из сокровищ земли.
Это царство — первый и единственный ландшафт, который она изучила. Лицо отца. Там она обитает. В ожидании малейшего подергивания или напряжения, чтобы успеть вовремя скрыться.
В морщинах-расщелинах у него на щеках, где круглые капли слез не раз затапливали все живое, она видит свои следы. Сейчас земля высохла, следы в сухой глине потрескались. Коре ищет укрытие у него в бровях, но они не защищают от солнца. Ноги вязнут в щеках, как в зыбучем песке.
Самое священное место — на краю скулы, на опушке у виска. Так было прежде и так есть сейчас. Бывают дни, когда эхо тишины внутри становится таким большим, что она подумывает спрыгнуть. Но высота пугает. Поэтому она решается на противоположное — путешествие вглубь. В темную ушную раковину.
«Может, закричать?» — на секунду мелькает у нее в голове, но она решает, что надежнее будет сначала попасть внутрь, вниз в полость, ведущую далеко за маску, где она прежде обитала. И вот прыжок. Внутри в слуховом проходе ее шаги, как капли в пещере, отзываются эхом. Она идет дальше вглубь, но поскальзывается — скользит вниз и вниз, пока не становится совсем темно.