Хокан открыл ящичек так осторожно, как только мог. Там лежали крохотные ножницы, которые даже маме нельзя было брать, хотя она и очень просила, позолоченные щипчики, которые использовались для перьев, шильце с деревянной ручкой, бархатистой и потертой от длительного использования. Кончиками пальцев Хокан погладил инструменты, с которыми Хеббе провел столько времени, и на которые Хокан так подолгу глядел, сидя рядом.
В шкатулке лежала старая медная блесна, и Хокан всхлипнул, заметив ее. Положил на ладонь и потер большим пальцем. Она была матовой, не отполированной, и Хокан ясно представил, как она висела на груди у Хеббе, когда они рыбачили вместе. Его счастливая блесна. Которой при нем не было, когда он умер. Хокан осторожно накрыл шкатулку крышкой и надавил до щелчка, а потом положил рядом с собой. Потом достал фотографию в рамке, всю в белых пятнах птичьего помета, и положил рядом со шкатулкой. Он огляделся в поисках чего-нибудь, чтобы накрыть вещи, оставшиеся в ящике, но ничего не нашел, и в конце концов снял рубашку, чтобы защитить их от пыли и птиц. Ящик был тяжелым, Хокан едва мог его поднять. Но все же потащил его по лестнице на чердак хлева. Вообще, ходить туда никому не разрешалось, но он решил, что там ящик будет в безопасности. Пол скрипел, когда мальчик переползал с балки на балку, но Хокан точно знал, куда поставить ящик. У третьего столба справа. Там его никто не найдет.
Он взял с собой шкатулку и фотографию, которую просушил и повесил на гвоздик, вдавив его в мягкую стену из оргалита, напротив девицы в белом махровом купальнике. Хеббе был высокий, долговязый. Ноги у него были почти как у журавля, и под одной штаниной над темным носком белела голая нога. Волосы, обычно гладко прилизанные, ветер раздул как знамя в прорехах. Он, похоже, не подозревал, что его снимают. Хокан решил, что Хеббе показалось, будто он вышел на фото неряшливым, потому-то оно и оказалось в ящике со всяким хламом.
Хокан сидел на кровати и старался запомнить все детали на фотографии. Глубокие морщины на лбу, собиравшиеся под кончиками пальцев. Волоски, торчавшие из ноздрей, которые иногда щекотали ему верхнюю губу, и он раздраженно пытался их выдрать. Пояс штанов, который он непрерывно подтягивал. Как будто все узнаваемые черты Хеббе оказались собраны на фотографии. Хокан смотрел и смотрел, и в конце концов лицо его будто бы разорвалось, и, брызгая во все стороны, хлынули потоки слез, соплей и слюней.
Повсюду что-то напоминало о Хеббе. Например, в лесу далеко за домом, в глуши среди вывороченных с корнями деревьев и мхов, и ягод, и чудовищ, среди запаха сырости и приглушенных звуков — лес будто вздыхал, как когда-то гармонь Хеббе. В этом месте Хокан всегда ощущал присутствие Хеббе, здесь ему вспоминалось, как тот все показывал и рассказывал. Он шел туда, когда нуждался в Хеббе, как сейчас, когда Нилас скандалил, а мама опять устала.
Он пошел по муравьиной тропе, самой широкой, какую знал, начинавшейся сразу на краю леса. Ее он держался, пока не достиг цели: огромного муравейника, под которым была наполовину погребена крепкая борона. Кто-то бросил ее тут, и теперь она лежала, все больше ржавея с каждым годом. Здесь всегда раньше всего поспевала черника, но сейчас она еще зеленела снизу, где пока не вызрела под лучами солнца. Хокан все же съел несколько штук, и язык стал шершавым, как у кошки.
Он уселся на поваленное дерево и прислушался. Принялся строгать ножом ствол, по холмам и впадинам на коре, пока не осталось ничего, кроме тончайшей рыжей подкладки. Хеббе смог бы точно сказать, как она называется.