Эйя приезжает за мной на заляпанном грязью родительском пикапе. Я закидываю сумки в кузов, не успеваю даже закрыть за собой дверь, как она отворачивается. Даже не здоровается. Чешет лицо, все в морщинках от беспокойства. Ее почти не узнать. У меня что, уже почти получилось ее забыть? Она вся на взводе, общаться явно не настроена, поэтому я еду молча и вопросов не задаю.
Склон Нэсбергет не вызывает у меня воспоминаний о катании на лыжах — с тем же успехом при въезде можно было повесить плакат с надписью «Так ты же только что уехал?». В дельте реки пасутся коровы, люди перед магазином оборачиваются вслед пикапу, словно спрашивая: «А это еще кто там сидит рядом с Эйей?»
Она проезжает мимо дома, едет дальше по дороге, потом останавливается, вылезает и ждет меня у пикапа, пока я переодеваю ботинки и прихватываю с собой термос с кофе и бутерброд — собирался съесть в автобусе.
Только когда мы уже отправляемся в путь, она говорит:
— Айлу сказал Юн-Эрику, что ты уже не вернешься, и тот просто развернулся и убежал в лес, и пропал.
Да, я знаю, что он любит, чтобы все были рядом, но нас в колледже учили в подобных случаях не устраивать особых прощаний с детьми.
Мы вышли на ту часть дороги, которая идет так близко к Gávtjávrrie Гавтйяври, что волны плещут о камни почти что под ногами. Эйя присаживается на корточки, пытается разглядеть его следы на влажной грязи, но если он и проходил здесь, то вполне мог перепрыгнуть это место.
— Когда я была как он, я часто уходила на мельницу. Я и сейчас туда часто хожу.
Озеро скрывается за темным ельником, плеск воды стихает. Ботинки шагают по гравию и сухой земле, приминая невысокую траву.
— Когда тебе было столько же лет, или когда тебе тоже казалось, что тебя все бросили?
Эйя останавливается и берет меня за запястье. У нее слишком пристальный взгляд, и стоит она слишком близко, но ждать умеет. Глаза цвета морской волны, немного покрасневшие. Ничего не говорит, просто дает понять, что я перешел границы дозволенного. Отпускает мою руку и идет так быстро, что мне ее уже не догнать.
Отреставрированное здание мельницы того же желтого цвета, как и раньше. Ручей Биссан в конце лета, как всегда, обмелел, но мельница все равно место опасное, негоже там быть одному — особенно, если тебе шесть лет и ты в растрепанных чувствах. Вглядываюсь в пенистый ручей, но мне не страшно. Там его точно нет. Эйя стоит на мосту и зовет брата. Кричит так громко, что голос срывается. Мы переходим мост, идем к беседке. Малыш сидит на скамейке и ждет.
Нахмурив брови, смотрит на нас исподлобья, руки скрещены на груди. Эйя бросается к нему и обнимает, но он не двигается и смотрит на меня через ее плечо. Она прижимает братишку к себе, но он не смотрит ей в глаза. Эйя тихо говорит с ним, пока он не начинает плакать — по щекам текут крупные, как весенняя капель, слезы. Он тянется ко мне, но я не могу обнять его, не обняв заодно и сестру, поэтому просто протягиваю ему руку. Он вцепляется в нее с такой силой, что костяшки хрустят, и сердито смотрит на меня, пока я не опускаюсь на колени и не обнимаю их обоих. Глажу Юна-Эрика и Эйю по нагретым солнцем спинам. Она на какой-то момент прижимается головой к моему подбородку. На время я становлюсь для нее чем-то — пусть даже и просто подушкой.
Юн-Эрик отталкивает нас, встает и уходит в сторону дома. Эйя поправляет одежду, рукавом рубашки вытирает с плеча сопли брата, поднимается и идет за ним.
Конечно, я могу уговорить себя, что оно само так вышло. По крайней мере, тело куда более расслабленное, чем в автобусе — размялся, подышал свежим воздухом, послушал звуки природы. На обратном пути Биссан журчит как будто бы ласковее, мы же нашли мальчика. Послеобеденное солнце высвечивает клубящийся над водой пар. Я специально отстаю, чтобы идти сзади и смотреть, как двое живых существ передо мной двигаются, как их голоса называют увиденных птиц и растения. Såhkie[3] (сохкие), guassa[4] (гуасса), båsska[5] (босска), tsyjtsakh[6] (цыйцакх). Папа делал трубку из дягиля и курил семена, я помню этот запах до сих пор. Слова эхом разлетаются среди деревьев и камней, время от времени они оба оборачиваются посмотреть, не отстал ли я, но шагу не сбавляют.
Мне приходит в голову сообщить Грете, что мы нашли мальчика. Она явно рада, но не удивлена. Ну и какая от меня была помощь? Эйя и так была уверена, что он на мельнице, Юн-Эрик даже со мной рядом не идет, я просто составил ей компанию. И побыл подушкой.
Молча садимся в машину и едем домой, готовясь к еще одному расставанию. Каждый смотрит в свое окно.
Айлу подвернул ногу и теперь от него толку мало — разве что готовить ужин на гриле перед домом. Я за это время успел побыть неприручаемым диким оленем, и Юну-Эрику пришлось изрядно потрудиться, чтобы повалить меня и заклеймить — слава богу, не ножом, а палочкой. Сидим на кухне, рисуем леммингов и пахнем травой. Смотрю в окно и вижу, как Эйя кладет голову Айлу на колени. Грета и Пер-Юнас входят на кухню с грязной посудой.
— Беглецу пора в кроватку! Завтра с утра Оскар будет еще тут, так что давай иди чистить зубки! Оскар, мы тебе постелили на диване в гостиной.
Обнимаю малыша, говорю ему спокойной ночи и убираю рисовальные принадлежности. Складываю посуду в посудомойку, слушая, как Грета читает сказку, а Пер-Юнас храпит перед телевизором. Не в силах больше оттягивать момент встречи, выхожу и сажусь к костру напротив молодой пары, ноги дрожат от нежелания так сильно приближаться к тому, что мне в этой жизни не суждено.
Поддерживаем костер, чтобы дым отгонял комаров. Айлу время от времени сгоняет их с лица Эйи и гладит ее по животу. Ему не терпится стать отцом.
— Жаль, что ты не останешься в Гавте, стал бы воспитателем нашего малыша в саду.
Айлу говорит резко и прямо, но все равно немножко в шутку — думает наверняка, что я ревную. Пытаюсь искоса разглядывать лицо Эйи — ее голова лежит у Айлу на коленях — и вспоминаю дословно все, что она мне сказала на этом самом месте, когда мы с ней увиделись в первый раз. Наверное, она рассказала мне, что из-под земли к ней стремится ребенок, потому что не была уверена, примет ли его Айлу. Я был для нее просто деревом — в дупло можно прокричать тайну, которую уже невыносимо держать в себе.
— Да, жаль.
— Мы будем скучать по тебе.
Слова Айлу удивляют меня. Он так говорит, потому что думает, что мы больше никогда не увидимся? Эйя садится и смотрит на озеро. Сжимает руку Айлу и с трудом сдерживает зевок. Сдувая прядь с лица за ухо, ветер ласкает и ее волосы, и березу во дворе, и поверхность воды.
— Может, окунемся?
Мы оставляем все, кроме нижнего белья, у костра, и вместе молча идем к воде. Эйя поддерживает Айлу, помогая зайти в воду по коварным скользким камням. Один за другим мы погружаемся в тишину, темноту и холод. Вода сильно давит на веки и барабанные перепонки. Здесь нет ни комаров, ни взглядов — здесь мы все одинаково одиноки. Вынырнув, чтобы глотнуть воздуха, я вижу, что мы довольно далеко друг от друга. Раздается плеск воды. Будущие родители воссоединяются в теплом объятии, а я снова ухожу под воду. Кожа горит, глазам, ушам и легким уже невыносимо, и тогда я сдаюсь и возвращаюсь к людям.
Они уже подходят к дому, Айлу обнимает Эйю за плечи, они идут медленно и успевают обсохнуть — только с волос Эйи все еще капает вода. Забираем одежду в дом. Эйя вся в мурашках, гусиную кожу комарам не прокусить, мышцы напряжены от холода. Она поворачивается ко мне, и я пытаюсь забыть ее, пока еще могу видеть.
Эйя и Айлу принимают душ вместе после меня, чтобы сэкономить горячую воду. Лежу под пледом на диване, слушаю их болтовню и тихий смех. Мне становится легче думать о том, что они — отдельно, когда я представляю себе, как красиво переплетаются их тела. В гостиной нет штор, но я нормально не спал уже несколько ночей, поэтому, несмотря на белые ночи, глаза закрываются сами. Я погружаюсь в милосердную дрему.