— Когда мы последний раз виделись, я ждала ребенка.
Он проглотил слова, которые собирался сказать, и они молча пошли рядом. Его будто что-то разрывало, тысячи тонких нитей, которые тянулись от Маргареты, притягивали его все ближе к ней, неотступно. Рукам хотелось прикоснуться к ее волосам, лицу, мягким плечам.
Маргарета первой прервала молчание.
— Ты исчез. До того, как пришло время рожать. Я только от Хеббе и узнала, что вы решили продать всю скотину и уехать.
— Да у меня и не было выбора, — ответил он, почувствовав, как острые шипы прорастают через содранную кожу. — Мать вряд ли справилась бы без меня. У нее больше никого не осталось. А тебе был нужен Хеббе.
Хутор остался за Ассаром. Мать переехала в маленький домик в Сорселе, а хозяйство переписала на него. Сейчас, приехав на свадьбу Аспера, он был рад там пожить.
Дорога пока не высохла и лежала перед ними в весенней распутице. От шин в глине оставались глубокие следы, в которых еще стояла талая вода. Ветер приносил запах оттаявшего торфяника на краю леса и шумел среди деревьев.
— Иногда я скучаю, — сказал Ассар. — По дому. По вам. Я скучаю по вам.
Шаги их были не слышны, дорога слишком размякла. Они огибали размокшую грязь, обходя большие лужи с разных сторон.
— Мне, наверное, лучше пойти обратно, — сказал он наконец. — Могут заметить, что я бросил машину.
— Вышло, как тебе хотелось? С аттестатом? — произнесла она так, будто пытаясь избавиться от какой-то гадости, попавшей в рот. Кофейного зерна. Снюса. Паука, заползшего в уголок рта и устроившегося там жить. Да, подумал он, все вышло. Долгие часы над книгами, за письменным столом, в доме матери на Рингвэген, в доме, который так и не стал ему родным.
— А что вообще выходит так, как хотелось, — ответил он.
Когда Ассар впервые увидел мальчика, в глазах у него потемнело. Он направлялся к матери, в Сорселе, когда заметил их на дороге, немного впереди. Снял ногу с педали газа и машина потихоньку покатилась вперед, а он тем временем мог рассмотреть все как следует: мальчик размахивал веткой, колотя по кустам вдоль дороги. Штаны на нем были мешковатые, над ботинками белели щиколотки. Рядом с мальчишкой, надменно и самодостаточно, возвышался Хеббе, наполовину скрытый от Ассара крышей автомобиля.
Волосы у парнишки были того же цвета, что и у Ассара — впрочем, как и у Хеббе. А глаза, глаза тоже Ассаровы, карие, серьезные? А нос как у матери, картошкой, или острый как у отца и у него самого? А зубы какие, а щеки, есть ли в нем что-то от Шёгренов?
Ассар обогнал их и остановил машину. Он с волнением искал себя, рассматривая лицо мальчика. И точно, он был там: в ямочках около рта, в глазах, которые таращились на автомобиль. «Хокан», — прошептал мальчик, когда Ассар спросил, как того зовут, и сияющая гордость так поднялась в нем, что едва умещалась в груди.
Гордость отползла, как пристыженный пес, когда мальчик взял Хеббе за руку, чтобы рассказать тому, как автомобиль хорош. Ассар не понимал, на что надеялся. На то, что мальчик его узнает? Что где-то в глубине души поймет все все, увидит в Ассаре себя, отцепится от Хеббе и пойдет с ним. Что мальчик сможет то, что не смогла Маргарета. Как бы там ни было, он ощутил разочарование, услышав разговор Хеббе и мальчика, хотя и сделал, что мог, чтобы вклиниться между ними.
Что-то твердое и непроницаемое появилось теперь в груди, когда он услышал, как мальчик зовет Хеббе папой.
— Подвезти вас, папаша? — вырвалось у Ассара, и он не смог сдержать улыбку, заметив, как съежился Хеббе. — Идти-то тут, конечно, прилично — что старому, что малому.
Он видел, как Аспер венчался со своей девчонкой. Видел, как оба они светились, словно солнце весной, слышал благословения пастора и пожелания счастья от собравшихся. Когда Аспер делился планами на будущее, Ассар думал, что сам он свой шанс упустил.
Идя к Маргарете, он вспоминал как раз Аспера. До ее дома Ассар добрался пешком, к хлеву зашел с заднего двора. Снаружи, как и прежде, сушились наколотые дрова, колода стояла на своем месте. В углах, куда не попадало солнце, еще лежали заплаты слежавшегося снега.
Маргарета взвилась, едва он зашел в хлев, где она возилась с коровами.
— Сдурел? — выпалила она, сжавшись как пружина. — Тебя могут увидеть. Хеббе или Хокан! Что я им скажу.
Голос ее звучал все пронзительнее.
— Они меня не видели, — ответил он, удивившись ее реакции. — Я вижу, что он от меня. Я про Хокана.
Она пожала плечами, и все раны, появившиеся у него за время, что он знал ее, засаднили.
— Просто хотел отдать тебе кое-что, — сказал он наконец и показал газету, которую держал в руках. Это была его газета. Ткнул в свое имя, напечатанное прямо на первой полосе. Его работа, после армии и учебы. Маргарета рассеянно взглянула на статью, пока коровы медленно, методично пережевывали жвачку. Потом протянула газету обратно, а когда он не взял, отложила ее в сторону.
— А это что, прям что-то из ряда вон? — сказала она. — Похоже, на это особо не проживешь.
Следующую фразу он принимался говорить несколько раз. Взвешивал и пробовал на вкус, и наконец решился.
— Маргарета. Он от меня. Мальчик от меня. Если я когда-нибудь увижу или услышу, что вы делаете вид, что Хеббе — его отец, или я узнаю, что с ним обращаются, будто он — сын Хеббе, я расскажу все, всю правду, всем, так и знай.
Ассар решил уйти оттуда и не оборачиваться никогда.
Хокан
1964
Хокан нашел фотографию Хеббе в ящике на куче мусора, которую собирались сжечь — просто несколько дней шли дожди. Лучи солнца едва пробивались через щели меж досок, и было почти не видно, что внутри. Но похоже, что кто-то на скорую руку собрал все, что принадлежало Хеббе, и кое-как покидал в деревянный ящик Шведского акционерного сахарного завода: сверху стояла круглая печать: ШАС. Фотографии, некоторые в рамках, часть из них попортилась от лежания в ящике. Книжка с записями расходов, потрепанный сборник евангелических гимнов и несколько каталогов о рыбалке. Там же лежали письма, разобранные по порядку и увесистые, но без конвертов или марок. Хокан подержал их в руках и подумал, не открыть ли, но отложил в сторону, когда увидел шкатулку, чудесный деревянный ящичек со вставками из рога, в котором Хеббе хранил свои инструменты и который доставал, когда мастерил мушки, по вечерам, когда бывало достаточно светло — мушки, за которые он выручал неплохие деньги. Обыкновенно он заваливал весь кухонный стол своими приспособлениями, шелковыми нитками и разными перышками от тетеревов, куропаток и глухарей, которых им иногда доводилось есть.
Хокан открыл ящичек так осторожно, как только мог. Там лежали крохотные ножницы, которые даже маме нельзя было брать, хотя она и очень просила, позолоченные щипчики, которые использовались для перьев, шильце с деревянной ручкой, бархатистой и потертой от длительного использования. Кончиками пальцев Хокан погладил инструменты, с которыми Хеббе провел столько времени, и на которые Хокан так подолгу глядел, сидя рядом.
В шкатулке лежала старая медная блесна, и Хокан всхлипнул, заметив ее. Положил на ладонь и потер большим пальцем. Она была матовой, не отполированной, и Хокан ясно представил, как она висела на груди у Хеббе, когда они рыбачили вместе. Его счастливая блесна. Которой при нем не было, когда он умер. Хокан осторожно накрыл шкатулку крышкой и надавил до щелчка, а потом положил рядом с собой. Потом достал фотографию в рамке, всю в белых пятнах птичьего помета, и положил рядом со шкатулкой. Он огляделся в поисках чего-нибудь, чтобы накрыть вещи, оставшиеся в ящике, но ничего не нашел, и в конце концов снял рубашку, чтобы защитить их от пыли и птиц. Ящик был тяжелым, Хокан едва мог его поднять. Но все же потащил его по лестнице на чердак хлева. Вообще, ходить туда никому не разрешалось, но он решил, что там ящик будет в безопасности. Пол скрипел, когда мальчик переползал с балки на балку, но Хокан точно знал, куда поставить ящик. У третьего столба справа. Там его никто не найдет.