Гуннар переехал до того, как они перешли в старшую школу. «Папа нашел новую работу, — сказал он и, улыбнувшись, показал дырки на месте выбитых зубов, их еще не вставили. — Посмотрим, как долго он там выдержит, перекладывая бумажки, — добавил он. Но он радовался, что увидит, как „Юргорден“ играет домашние матчи. — Это тебе не спортклуб „Блаттникельсе“», — добавил он, наклонив голову. И Хокан кивнул, почувствовав облегчение: уезжал единственный, кому он еще мог бы решиться обо всем рассказать. Но внутри его грызли подозрения, что все это связано с Ниласом, а может, и тот случай с Куно — тоже. А еще стало пусто. Будто исчезало все, что было ему небезразлично.
Руне, ну, Руне остался прежним: начал общаться с другими и тоже перестал существовать. Хокан отводил глаза, когда видел, как Руне стоит и гогочет вместе с Куно.
Хокан окончил девятый класс, не отпраздновав ни с кем, кроме мамы. Они сходили в кондитерскую к Сесиль, и он выбрал кофейное пирожное, обычно таявшее во рту, как меренги, но теперь ставшее безвкусным. В маленькой темной кондитерской сидели другие семьи, со смехом и шумом празднуя, а они сидели вдвоем и молчали. Вскоре она убежала на подработку у Люндера.
Потом Хокан пошатался по деревне. Руне стоял у почты и тайком курил еще с парой парней, и Хокан надеялся, что кто-нибудь их застукает, ему хотелось, чтобы Руне пришлось хреново. Был бы Гуннар все еще тут, они придумали бы, чем заняться. Может, съездили бы к сараю на речке Юктон, туда, где пировали раньше, или отправились бы вместе со всеми в ресторанчик на пляже Скиббикен, праздник в дюнах в свете вечернего солнца, который как будто не закончится никогда. Только вот закончится все, абсолютно все, рано или поздно. Да и смог бы он?
Ларс съехал из дома почти так же незаметно, как однажды поселился в нем, будто его и не было. Хокан не видел, чтобы тот паковал свои пожитки, но когда поискал аркан Ниласа, то не нашел, как и вещи Ларса, кроме разве что снаряжения сбежавшей собаки. Поразмыслив, Хокан понял почему. Ларс никогда не пускал у них корни, не оставлял в доме следа, не привносил сюда ничего своего.
Когда Хокан спросил маму, не знает ли та, зачем и куда подался Ларс, если не за Ниласом, и что собирается делать, она только пожала плечами. «Он делает, что хочет, — ответила она. — Всегда так делал».
Но кое-что Хокан все же смог понять из разговора, который был у него с Ларсом неделей раньше.
— Люди думают, это все я, я сделал с малым худое. И олени, олени, с ними мне тоже не справиться. Они ведь стали бы Ниласа, — сказал Ларс. Он оставил маленькую мятую бумажку с именем и адресом. «Идивуома», — прочел Хокан. — Семья моей сестры, — сказал Ларс. — Если чего увидишь или услышишь… — начал было он, но замолчал.
— Хокан, — произнес он. Взгляд его был серьезен. — Хокан, я этого не делал. Ты не верь в такое. Даже если люди станут думать, будто я сделал что с Ниласом, ты так думать не должен. Ты-то веришь мне, Хокан?
Хокан не решался поднять на него глаза. Глядел в стол, слушая, как Ларс дышит: тяжелое, напряженное дыхание.
Нина Вяха
«Искусство жарки анисовых лошадок во фритюре»
(Рассказ)
В переводе Наталии Братовой
«Syö sika huomena tapetaan», — так говорят они, садясь за стол, — разбросанные по всему свету братья и сестры, когда, приехав погостить друг к другу, зовут всю семью к обеду.
«Ешь своего поросенка, потому что завтра зарежут тебя» — вот что это значит.
Это особый язык, из этого семья и складывается, в любой найдется нечто похожее, в том или ином виде: защитные механизмы, движущая сила, юмор, объединяющее начало, коллективная память. Сдается мне, мы говорим друг другу подобные фразы вместо того, чтобы сказать нечто значимое.
Моя бабушка выросла в мире, который во многом напоминает наш сегодняшний мир. Она была беженкой, то есть женщиной, возможности которой предельно ограничены.
Спасаться бегством — инстинкт, который и по сей день заложен в ДНК человека.
Люди бросают свой дом, бегут куда-то, добираются до места или же оседают на полпути (мы, наверное, все так делаем, уверяя себя, что стремимся куда-то, где нам будет лучше, безопаснее, где нам быть предназначено, где больше перспектив, да вообще где все гораздо более настоящее, если уж на то пошло), и на всякой новой стоянке создают временное постоянство: место, где можно спать, ходить в школу, взрослеть, кормить рты, проявлять эмоции, различать вкусы, чувствовать защищенность, сохранять надежду.
В свете нашей истории мы растем, растут наши тела, и на карте, которую мы невольно вычерчиваем, создается иное повествование, проявляется память вкуса — то совершенно уникальное, что есть в каждой семье, вроде фамилии, родового имени, способов избежать молчания, одиночества и молчания, и мы берем все это с собой, отправляясь в большой мир, сеем, как сеют слово божие, и непрестанно развиваемся — в бесконечном движении, во встречах с другими.
Когда я думаю о бабушке, то вспоминаю ее такой, как она была, прежде, когда приезжала проведать нас в стокгольмском предместье Хессельбю-Горд, как она слонялась от одного окна к другому, забредала то на кухню, то в мою спальню, то в гостиную, выглядывала наружу, не находя себе места, словно попала в западню и мечтает оказаться где-то еще. Бабушка не понимала нашего житья на съемной квартире за тысячу километров от дома. Так что всякий раз, навещая нас, она становилась у плиты и принималась печь. Это помогало ей почувствовать себя как дома или хоть как-то отождествить себя с этим местом. Местом, где у нее не было своего угла, в квартире в Хессельбю-Горде, где она случайная гостья.
Бабушка всегда привозила с собой tuliaisia. Значит это словечко примерно то же, что и гостинцы. Бабушкины гостинцы всегда были съедобными. А на окончание школы она купила мне две кастрюли и сине-белый сервиз. Есть такое блюдо, Kalakukko. Полностью соответствует своему названию «рыбный петух».
Это куча мелкой рыбешки, ряпушки, озерной салакоообразной мелюзги, которую запекают в ржаном хлебе. Бабушка всегда формовала хлеб в виде петуха, так делали в Карелии, откуда она была родом, а потом всю эту катавасию долгие часы держала в печи. (Мне доводилось пробовать Kalakukko и в других местах, там его пекли просто в форме батона, а слово скорее указывало на то, что внутри скрывается еще что-то, как в сумке или как у Братьев Гавс, когда они тайком проносят всякую всячину друг другу в тюрягу.) Из-за метода приготовления это блюдо иногда называют «старейшими в мире консервами». В 2002 году ЕС присвоил kalakukko статус TSG — знак Гарантии традиционности блюд и продуктов. Наравне с пармезаном и шампанским.
Рыбного петуха можно хранить до шести недель, а вкус его с непривычки может показаться вам необычным. Иными словами, мерзопакостным. Как в конце концов деликатно сформулировала мама, тот рыбный петух, которого бабушка привозила с собой междугородним автобусом, никому особо не нравился, так что не стоило впредь этим заниматься и утруждать себя.
«А с кефиром вкуснее будет», — отвечала бабушка.
Помню я кефир, которым она запивала любую еду. Тонкие белые усики над тонкой верхней губой. Бабушка существовала отдельно от нашего бытия и вгоняла маму в краску, передразнивая походку людей на перроне в Веллингбю — помню, как мы, дети, надрывали животы со смеху и как мама шипела ей что-то, а бабушка делала вид, что не слышит.