Никакая запись не откроет вам того волшебства, которое именуется Высоким искусством!
Он пел!
И Степан Никодимович ловил себя на том, что весь этот час в зале были только он, музыка и Господь Бог! И то, что он мог внимать этому — было огромнейшим счастьем.
Да, никто не в силах описать вам, что ощущал зрительный зал. Многие пожалели, что не могли оставить себе на память о часовом волшебстве запись или фотографию, но в этом была вся уникальность этого момента, что никто и никогда больше такого концерта не услышит. И все понимали это. И это делало их ощущения еще более яркими и эмоциональными.
Даже толстокожие бизнесмены, не расстающиеся с мобильниками на любом другом концерте сидели, разинув рты, позабыв о своих чертовых бизнес-интересах, и слушали, потому что понимали, что никогда более такого уже не услышат!
А потом, когда час прошел, а зал ревел и топал, и орал, это было какое-то бесовское ликование, чего Христофоров у себя в филармонии никогда не наблюдал ни до, ни после… И снова вышел Абрамов и попросил прощения от имени звезды, сослался на его самочувствие и попросил не бисировать…
И зал притих… а еще через пять минут вся сцена была завалена цветами, а Христофорову подумалось, что так много цветов бывает только на похоронах, но он тут же отогнал эти мысли, потому что очутился в крепких объятиях городского ударника Павла Сергеевича Оренбургского.
— Степа! Я твой до гроба! За такое чудо! Ты скажи, кого убить надо — так я пойду и убью!
И голос музыканта звучал так искренне, что Христофоров понимал, что скажи он сейчас — так ведь пойдет и убьет, и не надо будет мучатся больше в этой супружеской жизни… а что, он чего-то лучше найдет? Лучше уж известная змея, чем неизвестная… Да-с…
— А скажи, Паша, как тебе его голос? Ну, с чисто музыкальной точки зрения?
— Ну… Бесподобен… Конечно, он не так безупречен, потеря веса всегда сказывается на связках, да и болезнь не делает голос звонче… Но он берет такие ноты! Только он берет так такие ноты! Виртуоз! Эта его бесподобная манера пения… Если бы я даже не видел сцену, я бы все равно знал, кто на ней, потому что это… Волшебно! Грандиозно! Брависсимо! Степа! Я твой до гроба!
И Оренбургский разрыдался на плече руководителя филармонии.
Но самым дорогим моментом было прощание с губернатором. Тот энергично пожал Христофорову руку, поблагодарил, и сообщил, что вскорости освобождается должность директора филармонии на их, губернском уровне, так что не помешает Степану Никодимовичу собирать чемоданчики. Дорос. Эта финальная нота была воспринята его семейным окружением как настоящая победа. В завершение всего, уже глубокой ночью, пересчитав с супругой доходную часть мероприятия и перераспределив выручку, Христофоров прямо среди денег бурно овладел супругой, которая оказалась на сей раз неугомонной и весьма пылкой.
Но вот наутро директор филармонии увидел и обратную сторону популярности. На его девятке на дверцах гвоздем было процарапано слово «быдло». На такое способен был только флейтист Харин из-за полного отсутствия художественного воображения и подлой мстительности своего мелочного характера.
А пока приказ об увольнении Лаврентия Харитоновича Харина готовился появиться на свет (благо его неоднократные попойки нашли отражение в трудовой книжке), Христофоров спокойно почивал на лаврах.
Появление Абрамова он пропустил из-за клуба сигарного дыма, который замутил обзор перед столом.
— Курить вредно для потенции, — ядовито заметил народный целитель.
— Ах, это вы… Ну что, Михаил Георгиевич, займемся расчетом?
— Не мешало бы.
Харин бросил на стол перед целителем бумажку с расчетами по концерту.
— Что это?
— Знаете, был губернатор… я вынужден был поднять стоимость аренды в десять раз, иначе меня не поймут.
— Это ваши проблемы.
Христофоров выложил на стол заранее приготовленную сумму в евровалюте.
— Что это? — спросил Абрамов, пересчитав наличность.
— Ну что, разве вам мало?
— Да вы за билеты такие сшибали суммы. А прикладные стулья? Мы же договаривались… Я должен был краснеть!
— Понимаете, это начальство, оно ведь не платило…
— Вы врете. Я знаю, что даже прокурор заплатил.
Христофоров тяжело вздохнул…
— Ну хорошо, вот вам еще… как от сердца отрываю.
Он выложил на стол еще одну пачку, впрочем, народный целитель ожидал большего.
— Это все?
— Все, честью клянусь, что мы в расчете.