И все дело было в этом самом ключевом слове «завтра». Казалось бы — мы живем в реальном «сейчас», и никакого «завтра» не существует, потому что когда оно наступает это так называемом «завтра», оно становится «сейчас». Так где оно? В мерцающим многоличии возможных вариантов, только один из которых становится реальным «здесь и сейчас»? Что такое наш мир? Зачем я пришел сюда?
Он искал смысл в смерти, и понял, понял это неожиданно, что необходимо сначала найти смысл в собственно жизни.
Пока что смерть представлялась ему актом высшей бессмысленности, он понимал тещу, которая уже пожила и не раз заводила разговоры о том, что пора дать дорогу молодым, что она зажилась на этом свете, но в этих разговорах было слишком много неискреннего лукавства, некоего старческого кокетства и какой-то бессмысленной бравады, мол, не боюсь я смерти, а ведь страх был, он знал это наверняка. То что говорить ему, который практически и не жил. И мира не видел. Пару поездок в ближайшее зарубежье, которое было когда-то единой страной, Николай за «посмотреть мир» не засчитывал.
Но общего понимания проблемы все еще не было.
Постепенно Николай понял, что его главной проблемой становится холод. Холод и постепенный упадок сил. Нет, эти первые десять дней не были такими, что бывший инженер Безрук стал тащить ноги, а не передвигаться. Нет. Он все еще был активен, делал какую-то работу, но уже вечером, который становился по-осеннему холодным, Коля усиленно кутался в плед, а потом требовал еще одеяло, да замечал, что хочет только лежать, а приходилось издеваться над собой, идти на кухню, бежать на улицу.
Слабость нарастала с каждым днем. Именно она, а не ацетон, больше всего расстраивали Колю и больше всего приводили его к какой-то непонятной депрессии. Ему стало все равно. Аппетит пропал вообще, наступило какое-то эмоциональное опустошение, настолько странное, что даже к своему страшно исхудавшему отражению в зеркале Коля стал относиться как к чему-то инопланетному, а не своему родному.
В этот день Николай почти что умер. Точнее, он ощутил себя мертвым. Это был странный, но очень важный опыт в его жизни.
Накануне вечером ему было особенно холодно.
А с самого утра его прижала такая слабость, что даже рукой пошевелить было тяжело. Это был двадцать второй день голодания. С утра его еще и тошнило больше, чем обычно. Но раньше щелочная вода снимала ацетон, точнее, делала его не таким заметным. А вот сегодня все совпало: и щелочная вода внезапно закончилась, и ацетон был сильнее, чем обычно, в общем, все один к одному. У Николая хватило сил седлать утренние процедуры, да еще и определить, что ацетон по тест-полоске действительно зашкаливает. Но что делать в этой ситуации — Николай уже не соображал. Он еще сумел набрать номер мобильного жены (он был на цифре 2 быстрого набора), но мобильный выпал из его рук, и Коля Безрук погрузился в то состояние, которое он сам назвал смертью. Это не была смерть как таковая — не было того самого мостика или коридора, по которому ты идешь к свету или дверям, не было ничего, что врач бы назвал феноменом даже кратковременного пребывания в мире ином, но было ощущение, что тело не его, был взгляд откуда-то сбоку. И Николай точно осознавал, что именно этот взгляд сбоку принадлежит его душе, которая вырвалась из телесной оболочки. Наверное, кто-то причислит это к голодным галлюцинациям, кто-то посчитает просто бредом, но Коля точно осознавал, что это его душа, которая сейчас не без удивления наблюдает за телом. И было осознание того, что он — это душа, а тело, это тоже Он, но какой-то не такой как он. А просто «он»… Коля чувствовал эти нюансы, но объяснить их не мог.
Он был тут, сбоку, когда приехала жена, когда Надюша увидела инструкцию, которую Николай составил для нее заранее, как она — другая сущность, и Коля явно видел не только ее оболочку, но и ее тело, настоящее тело, которое было ярко-фиолетового цвета, в котором горе и действие слились в единый клубок эмоций.
Она — сущность, которая находилась в теле по имени Надюша отпаивала его теплым раствором свежеприготовленной глюкозы. А он сожалел, что приходится возвращаться назад. Но он уже чувствовал, что приходится возвращаться.
Я заранее вынужден просить прощения у тех, кому брезгливость мешала читать, но некоторые физиологические нюансы состояния моего героя как-то должны были быть освещены, если не слишком деликатно получилось, простите, пока не могу иначе.