я был богат, когда выключали свет, приходил повар с тарелками еды, вкусной еды, причем в избытке: мороженое, торт, пирог, хороший кофе. Тейлор велел никогда не давать ему больше пятнадцати центов, этого, мол, хватит с лихвой, повар шепотом благодарил и спрашивал, приходить ли ему на следующий вечер.
сделай одолжение, говорил я.
это была пища, которую ел начальник тюрьмы, и начальник явно питался неплохо, все заключенные помирали с голоду, а мы с Тейлором разгуливали, точно две бабы на девятом месяце беременности.
это хороший повар, сказал Тейлор, он убил двоих, сначала прикончил одного, а потом вышел и тут же прикончил второго, теперь ему отсюда не выбраться, разве что сумеет сбежать, недавно ночью он набросился на одного морячка и отдрючил его в жопу, насквозь этого морячка пропорол, морячок неделю ходить не мог.
повар мне нравится, сказал я, по-моему, он славный малый.
он славный малый, согласился Тейлор.
мы то и дело жаловались надзирателю на клопов, а надзиратель орал нам:
ЧТО ЭТО, ПО-ВАШЕМУ? ГОСТИНИЦА? А КЛОПОВ ВЫ САМИ СЮДА ПРИНЕСЛИ!
что мы, разумеется, расценивали как оскорбление.
надзиратели были подлюгами, надзиратели были придурками, надзиратели были трусами, мне их было жаль.
в конце концов нас с Тейлором раскидали по разным камерам, а в нашей устроили дезинфекцию.
я встретился с Тейлором в прогулочном дворике.
меня угораздило попасть к одному малышу, сказал Тейлор, совсем зеленый юнец, совсем тупой, ничего не знает, страшное дело.
мне достался старик, который не говорил по-английски, он весь день сидел на параше и бубнил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, ТАРА БУББА СРАТЬ! он без конца твердил одно и то же. весь жизненный путь его был предначертан: жрать и срать. по-моему, он говорил об одном из мифических героев своей родной страны, может быть, о Тарасе Бульбе? не знаю, как только я впервые ушел на прогулку, старик распорол мою простыню и сделал из нее бельевую веревку; на ней он развесил свои носки и трусы, и когда я вошел, все потекло на меня, из камеры старик никогда не выходил, даже в душ. я слыхал, что он не совершил никакого преступления, а просто хотел там жить, и ему разрешили, доброе дело? я разозлился на него, потому что не люблю, когда кожу мне натирают шерстяные одеяла, у меня очень нежная кожа.
ну ты, старый разъебай, заорал я на него, одного человека я уже прикончил, а если будешь себя плохо вести, их станет двое!
а он знай себе сидел на параше, посмеивался надо мной и говорил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, БУББА СРА-АТЬ!
пришлось махнуть на него рукой, но зато мне никогда не приходилось мыть пол, его треклятое жилище было вечно сырым и отмытым, у нас была самая чистая камера в Америке, в мире, и еще он полюбил дополнительное питание по ночам, полюбил всей душой.
ФБР решило, что в умышленном уклонении от призыва я невиновен, и меня перевели в призывной медицинский центр, туда перевели многих из нас, я прошел общий осмотр, а потом предстал перед психиатром.
вы верите в войну? спросил он меня.
нет.
вы готовы идти на войну?
да.
(меня обуревала безумная идея подняться когда-нибудь из окопа и шагать вперед на орудийный огонь, пока меня не ухлопают.)
он долго не произносил ни слова и все писал что-то на листе бумаги, потом он поднял голову.
между прочим, в следующую среду мы собираем врачей, художников и писателей на вечеринку, хочу вас пригласить, придете?
нет.
ладно, сказал он, можете не ходить.
куда?
на войну.
я молча смотрел на него.
не думали, что мы поймем, верно?
не думал.
отдайте эту бумажку человеку за соседним столом.