Потом оглядела меня:
— А вот ты выросла, как хочешь, выросла! Я на тебя теперь гляжу снизу вверх.
— Как на начальство, — ответила я.
Она засмеялась.
— Ну, нет, я на свое начальство отродясь так не смотрела, потому как начальство у меня было одно — дядя Вася.
— А вы ведь и вправду были с ним одного роста.
— Я чуток повыше, на самый чуток…
Она рассказала о том, как он умер. Смерть его была легкой, в одночасье. Пришел с завода, присел за стол, видно, хотел сказать что-то, внезапно опустил голову, захрипел. И все.
Говорила она обо всем этом просто, с тем философски осмысленным и мудрым спокойствием старых русских людей, которые в предчувствии недалекого своего конца относятся к смерти как к неизбежности, равно ожидающей каждого, живущего на земле.
А мне все думалось, вот сейчас откроется дверь, войдет дядя Вася; сперва будет долго, со вкусом плескаться под краном, смывая с себя заводскую копоть, а потом сядет за стол, обеими ладонями охватит горячий стакан с крепким, заваренным так, как он любит, чаем, скажет мне:
— Вот что я бы хотел тебе посоветовать…
Я посмотрела на тетю Лелю. Глаза ее были устремлены на дверь, тоненькая морщинка вспухла на лбу. Может, и ей подумалось в этот миг то же самое, что и мне…
Вечером мы отправились с нею в театр. Долго рассказывать, как я добывала билеты, разумеется, в Художественный театр на спектакль «Анна Каренина». Очень хотелось, чтобы моя тетя Чайпить посмотрела именно этот спектакль.
Мы вышли из дому часа за полтора до начала: тетя Леля была копуша и, главное, очень боялась опоздать.
Несмотря на ранний час, к нам уже на улице Горького то и дело подходили жаждущие, одинаково вопрошая:
— Нет ли лишнего билета?
— Все как было и до моего отъезда, — сказала я. — И тогда тоже возле театров вечно спрашивали билетик…
— Это у нас в Москве так заведено, — с гордостью ответила тетя Леля.
Нарядные девушки, я машинально отметила, что мода, во всяком случае, изменилась, кругами вышагивали вокруг театра, держа под мышкой завернутые в газеты или в целлофановый мешок туфли.
Одна женщина, крохотная, ростом с семилетнюю девочку, одетая в малюсенькое пальто, подбегала к каждому входившему в подъезд театра и спрашивала одно и то же:
— Нет ли билета? Все равно какого, хоть на балкон или на галерку?
Она была уже немолодой, удручающе некрасивой, маленькое лицо сплошь в морщинах, глубоко посаженные обезьяньи глаза.
Я на ходу ответила ей:
— Нет ничего…
А тетя Леля замедлила шаг, шепнула мне:
— Ты только глянь. Вот оно, горе на двух ногах…
— Какое горе? — Я не поняла. — Чего вы там еще увидели?
Она кивнула на карлицу.
— Гляжу на нее и думаю: так вот, наверно, и прожила, бедняга, всю как есть жизнь уродцем, так и состарилась, и одна утеха, одна отрада — пойти в театр…
Я испугалась, как бы тетя Леля не вздумала отдать свой билет, чего доброго, с нее станет, потащила за рукав подальше от карлицы.
— Пойдем пройдемся, еще есть время…
Но она все смотрела на маленькую старушку, глаз от нее не могла отвести, и я подивилась про себя: как это она всегда все видит, многие из нас пройдут мимо, ничего не замечая, а если и заметят, так беспечально забудут, но она не пройдет равнодушно, не забудет…
Почему? Почему же она вот такая, какая есть? Непохожая ни на кого другого?
Вспомнилось, как она однажды сказала мне:
— Я так понимаю: надо к каждому человеку, какой бы он ни был, с добром идти, искать в нем добро, потому, что ищешь, то и находишь, добро ищешь — добро же и найдешь…
Мы прошлись по узенькому переулку, который назывался проезд Художественного театра, вышли на Пушкинскую. Потом снова повернули обратно, к театру.
Она шла, мелко семеня ногами, обычная, с виду ничем не примечательная, уже старая женщина, а я все поглядывала на нее и вспоминала, как вхожу к ней в дом тогда, в тот самый первый раз, и она расставляет на столе чашки, обещающе говорит:
— Сейчас мы с тобой будем чай пить…
Я увидела ее такой, какой она была в ту пору, и невольно вдруг вспомнились мне мальчик из Конотопа, счастливая хозяйка маленького домика на Цимле, кассирша с Ленинградского вокзала, все те открытые душевные люди, которые вот так же вот, не умея пройти равнодушно мимо, хотя бы ненадолго согрели меня и заставили поверить в бескорыстную силу доброты.
— Ну, чего задумалась? — спросила тетя Леля. — Пошли, а то, гляди, опоздаем…
И мы поспешили к театру, потому что уже на улице был слышен первый звонок.