Для меня жизнь в науке никогда наукой не ограничивалась. Хотя последняя и занимала много времени, всепоглощающей она не была. Существуют и другие личные потребности: зарабатывать, участвовать в политической жизни, снимать тревожность, возникающую от боязни, что плохо справляешься в лаборатории. Как следствие, роль простого новичка погрузила меня во всевозможные активности, далекие от самой науки. Однажды кто-то заметил, что я как аспирант мог бы подзаработать, возглавив отдел по делам магистрантов и аспирантов в новехоньком студенческом центре Уиннетта в Калтехе. На этой должности полагались офис, секретарь и небольшая зарплата. Я ухватился за эту возможность, которая, думалось, хорошо ляжет на всевозможные проекты, что я запускал. Странно, но я не могу вспомнить ни единого дела, которое я выполнил под эгидой этой организации. У меня был очень приятный секретарь, выполнявший рутинную работу, но что это была за работа? Без понятия. Должно быть, она немного для меня значила. В то же время я осознавал, насколько важно набрать несрочных сторонних проектов, чтобы умудряться платить по счетам, получая зарплату научного сотрудника.
Как бы то ни было, я действительно вписывался и в другие сторонние проекты, и они были по-настоящему странными, учитывая выбранный мной род деятельности. В последний год обучения в Дартмуте я обменивался письмами со священником-иезуитом, который беспокоился обо мне и моих волнениях и сомнениях насчет католичества. Он постоянно долбил, что не надо сердиться на церковь, так как все мы есть церковь. Аргументы не работали, и со временем я потерял веру.
Что во времена аспирантуры меня коробило, так это всеобщая приверженность светскому либерализму и его настояниям, что, мол, социальная справедливость должна достигаться главным образом силами государства. Я унаследовал от отца католическое чувство социальной справедливости – с верой в благородство труда, семьи, ответственности и помощи бедным. Католическая социальная справедливость и светская социальная справедливость имеют много общего, хотя эти взгляды проистекают из различных основополагающих убеждений. Если коротко, во мне бурлили нарождающиеся сомнения в собственных социальных и политических суждениях. Мои восторженные взгляды времен колледжа, что якобы все можно исправить, а если не исправить, то простить, рушились. Убежденность светского мира, будто общественные учреждения способны починить все сломанное, привели меня к мысли, что либерализм – это жестокий обман. В то время считалось, что разум не так просто заглушить, как хотелось бы либеральным активистам. Я также начинал сомневаться в модных психологических теориях развития, и во мне росла уверенность, что почти невозможно изменить чье-либо поведение сколько-нибудь серьезным образом. Мои мысли, конечно, были сборной солянкой из новообретенных знаний о мозге, о том, как в нем особым образом проложены связи, и присущего большинству из нас желания исправить людей и общественные институты, с которыми что-то не в порядке. Эти примитивные порывы побудили меня попытаться узнать больше о политике и других способах времяпрепровождения.
В общем, мы с несколькими моими друзьями запустили нечто под названием “Комитет аспирантов и магистрантов по политическому просвещению”. Мы устали от спикеров-либералов, которых обычно приглашали в Калтех. А где же консерваторы? Мы знали, что Калтех не примет их быстро и с распростертыми объятиями, так что создали свою собственную независимую группу, арендовали зал для публичных выступлений в расположенной неподалеку Монровии и пригласили enfant terrible[20] от правых, Уильяма Бакли – младшего, выступить с вечерней лекцией. Бакли был нагловатым редактором нового журнала консерваторов под названием National Review и человеком, который мог расшевелить это болото своим остроумием и толикой непочтительности. Я и два других моих приятеля, дерзкие адвокаты из Гарварда, работавшие в Лос-Анджелесе, считали, что мы недурно, даже круто все придумали. И, увлекшись, усердно работали. Когда сенатор Барри Голдуотер посетил Калтех, меня представили ему и я спросил, не согласится ли он помочь в распространении информации о нашей лекции. Он согласился.
Я встретил Билла Бакли за день до лекции в доме его невестки, которая была главой местного отделения Красного Креста и жила в Пасадене. Мы завтракали у бассейна – никогда не забуду – луковыми сэндвичами. Вы когда-нибудь ели луковые сэндвичи? Билл быстро расположил меня к себе, хотя ему было всего тридцать шесть. Мы болтали обо всем: начиная с сэндвичей его невестки и заканчивая Джоном Кеннеди. Я помню, как употреблял слово “потенцировать” (potentiate), обычное в фармакологии, и как он объяснял мне, что такого слова в английском языке не существует. Это был первый и единственный раз, когда я был прав в наших с ним спорах о языке.