Определенно, мой отец был очень храбрым и порой шел против течения. Его петляющий путь к профессиональному успеху был очевиден для меня, но видел ли его таким он сам? Я не знал, чего ожидать, когда вывалил на него весть о своем новом плане. “Папа, думаю, я хочу поступить в Калтех, а не в медицинскую школу”. Вот так. Я выложил все как есть, начистоту. Отец посмотрел на меня взглядом опытного диагноста и сказал: “Майк, почему ты хочешь сам получить ученую степень, вместо того чтобы нанять такого человека?” Он был в полном недоумении. Мой отец был предан медицине, как никто другой, и считал помощь больным своей миссией. На моей памяти он чаще отменял или урезал отпуск, чем действительно отдыхал во время него, поскольку пациенты всегда были на первом месте.
Тем не менее после небольшой паузы папа улыбнулся и пожелал мне удачи. В конце концов, меня должны были еще принять в Калтех. Я совсем не подходил под описание того, каким студент должен быть, чтобы его кандидатура вообще была рассмотрена Калтехом. Как я уже упоминал, институт был под завязку забит умниками, и большинство из них могли дать мне огромную фору. Правда, я узнал, что значительное число студентов оказались там по другой причине: они каким-то образом доказали своим будущим наставникам, что знают, как делать свое дело. Обычно доказательством служило успешное участие в летних стажировках, подобных той, на которой побывал я. Этот путь был моей единственной надеждой на поступление в Калтех.
Сперри вступился за меня. Его впечатлили моя работа с кроликами и общая энергичность, и следующей весной, на моем последнем курсе в Дартмуте, биологический факультет Калтеха условно принял меня в аспирантуру. Очевидно, мне нужно было хорошо зарекомендовать себя в первый год.
Четыре года в Дартмуте были непростыми. И я даже не подозревал, что благодаря моему членству в печально известном “Зверинце”[8] социальная жизнь там станет моим более существенным достижением, чем все, что я когда-либо делал в науке. В братстве я слыл “ботаником”, поскольку предпочитал проводить больше времени за работой в лаборатории психолога Уильяма Смита, чем за распитием спиртного в подвале дома Альфа-Дельта-Фи. Среди прочих более развязных “зверей” я был Жирафом.
Смит страстно любил научные исследования. Он обустроил небольшую лабораторию на последнем этаже Макнатт-холла и разрабатывал там методы регистрации движений глаз. Мы часто работали вместе до глубокой ночи. Научные исследования были для меня в новинку и приводили в восторг, и первые манящие озарения по поводу одной из загадок матери-природы завладели мной. Однако тогда, перед тем судьбоносным летом в Калтехе, мне казалось, что это просто одно из многих действий, которые надо проделать, чтобы попасть в медицинскую школу. В “Зверинце” я обрел некоторых из своих самых близких друзей, и атмосфера места мотивировала меня на новые свершения.
Итак, на последнем курсе, когда мои дни в Дартмуте подходили к концу, а моя тяга к Калтеху нарастала, я задался вопросом: “Что будет с человеком, если ему перерезать мозолистое тело?” (Под перерезанием тут имеется в виду хирургическая процедура, рассекающая самый крупный пучок нервных волокон в головном мозге.) После моего лета в Калтехе с кроликами и упором на фундаментальную науку стало очевидно, что я буду заниматься и тем и другим. Тогда казалось немыслимым, что у людей при разъединении двух полушарий мозга могут проявиться серьезные изменения, наблюдаемые у животных. Никто на самом деле не предполагал, что человек, держа некий предмет в левой руке, будет не способен подобрать ему пару правой рукой. Это казалось просто безумием.
При таком положении дел, по заветам Фрэнсиса Бэкона, нужно было пересчитать лошади зубы. Эта история – возможно, апокрифическая – отражает суть науки[9]:
8
Дом Альфа-Дельта-Фи в Дартмутском колледже. Пару лет назад состоялась встреча некоторых бывших “зверей”. Недолго думая, мы решили, что это место стоит сровнять с землей.
9
Приписывается Фрэнсису Бэкону или Роджеру Бэкону (см. дискуссию тут: