Его было просто приятно слушать.
Я спросил, когда, по его мнению, должны прибыть остальные духи — духи уличного певца и корнетиста и немцев-оркестрантов, о которых говорил дядя Джон. Он улыбнулся и ответил, что никто из них никогда больше сюда не вернется.
Я сказал:
— Как? Значит, это неправда, что они встречаются здесь с вами каждый сочельник и учиняют скандалы?
Он ответил, что так было раньше. Каждый сочельник вот уже двадцать пять лет он сражался с ними в этой самой комнате, но больше они уже не будут беспокоить ни его, ни жителей дома. Одного за другим он их всех положил на обе лопатки, вывел из строя и сделал абсолютно непригодными для дальнейших выходов на землю. В этот самый вечер, незадолго до того, как я поднялся наверх, он покончил с последним немцем-оркестрантом и выбросил остатки в оконную щель. Он сказал, что из него уже никогда не выйдет ничего такого, что можно было бы назвать привидением.
— Но вы-то сами, я надеюсь, будете приходить как обычно? — спросил я. — Им здесь было бы очень жаль лишиться вас.
— Да не знаю, — ответил он. — Теперь уж и незачем вроде приходить. Если только, конечно, — добавил он любезно, — здесь не будет вас. Я приду при условии, что в следующий сочельник вы опять будете ночевать в этой комнате.
— Вы мне понравились, — продолжал он, — вы не убегаете с визгом при виде обыкновенного призрака, и волосы у вас не становятся дыбом. Вы не представляете себе, — сказал он, — до чего мне надоело видеть, как у людей волосы встают дыбом.
Он сказал, что это его раздражает.
Тут со двора донесся легкий шум, он вздрогнул и почернел, как смерть.
— Вам дурно! — вскричал я, выскакивая из постели и подбегая к нему. — Скажите, что мне для вас сделать? Хотите, я выпью немного бренди, а вас попотчую его духом?
Минуту он молчал, напряженно прислушиваясь, затем издал вздох облегчения, и тень опять прилила к его щекам.
— Ничего, все в порядке, — пробормотал он. — Я думал, что это петух.
— Что вы! Для петуха еще слишком рано, — сказал я. — Ведь сейчас только середина ночи.
— О, этим проклятым птицам все равно, — с горечью ответил он. — Они с таким же удовольствием кричат в середине ночи, как и во всякое другое время, — и даже с большим, если знают, что этим испортят кому-нибудь вечер. Я считаю, что они это делают нарочно.
Он рассказал мне, как один его приятель, призрак человека, убившего сборщика платы за водопровод, имел обыкновение посещать дом на Лонг-Эйкр, в подвале которого был устроен курятник, и как всякий раз, когда мимо проходил полисмен и свет от его фонаря падал на решетчатое подвальное окно, старый петух воображал, что это солнце, и тут же начинал кукарекать как сумасшедший, в результате чего бедный дух бывал, разумеется, вынужден растаять, и были случаи, когда он возвращался домой еще до того, как пробьет час ночи, посылая ужасные проклятия петуху, из-за которого его визит на землю продолжался всего каких-нибудь сорок минут.
Я согласился, что это очень несправедливо.
— Сплошная бессмыслица, — продолжал он в сердцах, — понять не могу, о чем только думал старик, когда создавал все это. Я ему много раз говорил: назначьте специальное время, и пусть все этому подчиняются — скажем, четыре часа утра летом и шесть зимой. Тогда хоть будешь знать, на каком ты свете.
— А что вы делаете, если поблизости нет петуха? — спросил я.
Он уже собирался мне ответить, но вдруг опять вздрогнул и прислушался. На этот раз я отчетливо услышал, как в соседнем доме, у мистера Баулса, дважды прокричал петух.
— Ну вот, пожалуйста, — сказал он, поднимаясь и протягивая руку за шляпой. — Вот с такими вещами нам приходится мириться. Интересно, который час?
Я посмотрел на свои часы и сказал, что половина четвертого.
— Так я и думал, — проворчал он. — Я сверну шею этой чертовой птице, если только доберусь до нее.
И он собрался уходить.
— Если бы вы могли подождать минутку, — сказал я, снова слезая с кровати, — я бы прошелся с вами.
— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — заметил он в нерешительности, — но не жестоко ли тащить вас на улицу?
— Отнюдь нет, — ответил я, — я с удовольствием прогуляюсь. — Тут я частично оделся и взял в руки зонтик, он ухватил меня под руку, и мы вместе вышли на улицу.
У самых ворот мы встретили Джонса, местного констебля.
— Добрый вечер, Джонс, — сказал я (в сочельник я всегда настроен приветливо).
— Добрый вечер, сэр, — ответил он, как мне показалось, несколько нелюбезно. — Осмелюсь спросить, что вы здесь делаете?
— Да ничего, — объяснил я, описав зонтиком дугу в воздухе, — просто вышел, чтоб проводить немного своего приятеля.
— Какого приятеля?
— Ах да, конечно, — засмеялся я, — я забыл. Для вас он невидим. Это призрак джентльмена, который убил уличного певца. Я пройдусь с ним до угла.
— Гм, я бы на вашем месте не стал этого делать, сэр, — сказал Джонс сурово. — Советую вам попрощаться с вашим приятелем здесь и вернуться в дом. Может быть, вы не вполне отдаете себе отчет в том, что вы вышли на улицу в одежде, которая состоит лишь из ночной сорочки, пары ботинок и шапокляка? Где ваши брюки?
Мне не понравился тон, которым он со мной говорил. Я сказал:
— Джонс! Мне не хотелось бы этого делать, но боюсь, что придется сообщить куда следует о вашем поведении: вы, мне кажется, выпили лишнего. Мои брюки находятся там, где им и полагается быть — на мне. Я отчетливо помню, что я их надел.
— Нет, сейчас они, во всяком случае, не на вас, — заявил он.
— Прошу прощения, но говорю вам, они на мне, — ответил я. — Я думаю, я-то должен это знать.
— Я тоже так думаю, — сказал он. — Но вы, видимо, не знаете. А теперь пройдемте со мной в дом и давайте прекратим все это.
В это самое время в дверях появился дядя Джон, по-видимому, разбуженный нашей перебранкой, и в ту же минуту в окне показалась тетя Мария в ночном чепце.
Я объяснил им ошибку констебля, стараясь по возможности не переводить разговор в серьезный план, дабы не причинить полицейскому неприятностей, и обратился к привидению, чтобы оно подтвердило мои слова.
Оно исчезло! Оно оставило меня, не сказав ни слова — даже не попрощавшись!
Исчезнуть таким образом было так нехорошо с его стороны, что, потрясенный, я зарыдал. Тогда дядя Джон подошел ко мне и увел меня в дом.
Добравшись до своей комнаты, я обнаружил, что Джонс был прав. Я действительно не надел брюк. Они по-прежнему висели на спинке кровати. Вероятно, в спешке, стараясь не задерживать духа, я совсем забыл о них.
Таковы реальные факты, которые, как может видеть всякий нормальный благожелательный человек, не дают ни малейших оснований для возникновения клеветнических слухов.
И тем не менее подобные слухи распространяются. Некоторые личности отказываются понять изложенные здесь простые обстоятельства иначе, как в свете, одновременно и ложном и оскорбительном. Мои родные — плоть от плоти и кровь от крови моей — порочат меня и чернят клеветой.
Но я ни к кому не питаю зла. Как я уже говорил, я просто излагаю события с целью очистить свою репутацию от недостойных подозрений.