Пасется в твою сторону. Ибо пока чавкающая челюсть с тупыми коренными, похожими на бетонные тумбы, движется вверх-вниз, ты видишь, как болотная жижа выливается из безгубого ртища, обрызгивая тебе ноги и затопляя землю. Камыши и коренья, торф и тина, листья и лилии — все это попеременно мелькает в жующей пасти, а еще там бьются, скачут и мечутся рыбешки, лягушки, мелкие ракообразные, которым тоже суждено быть перемолотыми, перетертыми и, напоследок, переваренными. И под это безостановочное хрум-хрум-хрумканье неотрывно следят за тобой слизистые немигающие глаза.
Эти зверюги живут до двухсот лет, утверждает рекламная брошюра, и данному экземпляру явно недалеко до предельного возраста, потому что в его взгляде отражаются целые века, десятилетия за десятилетиями валянья в тяжеловесной бессмысленности, которое преисполнило его чикчирикочерепок неизмеримой мудрости. Для тебя это как глядеть в два мутных омута; это повергает тебя в шок, и ты стреляешь дуплетом в собственное отражение. Бац-бац — и свинцовые яйца, свинцовые цацы дружно отправляются в цель.
И тогда древние светочи, тусклые и священные, гаснут немедля. Теперь не открыться им до Страшного суда. Твое отражение вырвано и выкровавлено из них навеки. Их разбитые вдребезги стекла затягивает пленкой — словно грязные простыни накрывают труп. Челюсть продолжает медленно жевать, и так же медленно клонится долу голова. Медленно точится по морщинистой щеке холодная рептилья кровь. Все происходит с тягучей неспешностью мезозоя, неторопливостью капающей воды, и ты знаешь: кабы творцом мира довелось быть тебе, ты воплотил бы все сущее посредством чего-нибудь менее душераздирающего, чем время.
Ну да ладно! Подымем бокалы, господа: Клод Форд укокошил невинную тварь. Да здравствует Клод Живоглот!
Затаив дыхание, ты смотришь, как его голова ложится наземь, вместе с нею ложится дурацки длинная шея, челюсти смыкаются навсегда. Ты глядишь и ждешь чего-то еще, но больше ничего не произойдет. И не должно произойти. Ты мог бы стоять и смотреть сто пятьдесят миллионов лет, лорд Клод, и ровным счетом ничего не дождался бы. Постепенно могучий остов твоего бронто, любовно обглоданный хищниками, погрузится в грязь под действием собственного веса; затем подступят воды, и море, этот Великий Победитель, накатит лениво, как шулер, сдающий мальчишкам плохую карту. На гигантскую могилу начнут выпадать ил и другие осадки — медленный дождь, который не прекращается веками. Ложе старого бронто будет подниматься и опускаться с полдюжины раз — мягко, чтобы не потревожить его, хотя к тому времени осадочные породы уже укроют скелет своим толстым одеялом. Наконец, когда вокруг него воздвигнется усыпальница, которой позавидовал бы любой индийский раджа, бронто окажется на бровке Скалистых гор, высоко над волнами Тихого океана. Но ты не будешь иметь ко всему этому никакого касательства, Клод Огнемет; ведь маленькая личинка жизни в его черепе уже погибла, а остальное — не твоя забота.
Сейчас ты опустошен. Тебя взяли под локоток и вывели из игры. Ты ожидал драматического сотрясения почвы или оглушительного рыка; с другой стороны, ты рад, что все обошлось без мучительных сцен. Как все жестокие люди, ты сентиментален; как все сентиментальные, слишком чувствителен. Зажав ружье под мышкой, ты идешь вдоль наземного бока динозавра, чтобы осмотреть свой трофей.
Ты пробираешься мимо неуклюжих ножищ, вокруг грязно-белой горы брюха, под вызывающей мутный всплеск мыслей пещерой клоаки и наконец устраиваешься у похожего на американскую горку ската от спины к хвосту. Теперь твое разочарование стало четким, словно проявленная фотография: гигант и вполовину не так велик, как тебе метилось. И вполовину не так велик, как, например, образы Мод и тебя самого в твоем мозгу. Бедный маленький вояка, ученые никогда не изобретут средства, которое помогло бы тебе осуществить титаническую смерть в кавернах твоего подсознания, этой обители бормочущих и хнычущих от страха людоедов!
Что ж, тебе остается только уныло ускользнуть обратно в свой времялет. Погляди, яркие птицы-навозницы уже сообразили, что стряслось: одна за другой расправляют они сложенные в горб крылья и печально летят на поиски новых хозяев. Они знают, когда добро оборачивается худом, и не ждут, чтобы их согнали стервятники; оставь надежду, всяк дерьмом живущий. Ты тоже поворачиваешь назад.
Ты поворачиваешь, но медлишь. Тебе остается только лететь обратно, но год от Рождества Христова 2181-й — это не только родная дата; это еще и Мод. Это Клод. Это снова ужасные, безнадежные, бесконечные попытки притереться к переусложненному окружению, превратить себя в винтик. Твой побег оттуда к Великой Простоте Юрского периода (еще одна цитата из брошюрки) был лишь временным, и теперь все начнется сначала.