— Любовь и ненависть близки, Чандлер. Во всяком случае, для меня. Если я люблю — или ненавижу, — я делаю это с полной отдачей.
Я не сводил глаз со своей сигареты.
— Я любил Дороти и был уверен, что она тоже меня любит. Мы могли бы пожениться. Я рассчитывал на это. Я ждал этого. Но в последнюю минуту она сказала, что не любит меня. И никогда не любила.
Чандлер улыбнулся и откусил еще кусок сандвича.
Я прислушался к шуму уличного движения за окном.
— Что ж, она не досталась мне, но и другим тоже. — Я взглянул на Чандлера. — Я убил ее.
Он сморгнул и посмотрел на меня.
— Зачем вы мне это рассказываете?
— А какая теперь разница? — Я затянулся сигаретой. — Я убил ее, но этого было мало. Понимаете, Чандлер? Мало. Я ненавидел ее. Ненавидел.
Я раздавил сигарету и заговорил спокойнее:
— Я купил нож и пилу. А когда закончил дело, положил в сумку побольше камней и утопил все в реке.
Лицо Чандлера было бледно.
Я свирепо взглянул на окурок в пепельнице.
— А через два года я познакомился с Беатрис. Она была замужем, но мы регулярно встречались. Целых полгода. Я думал, что она любит меня так же, как я ее. Но когда я попросил ее развестись с мужем… уехать со мной… она рассмеялась. Рассмеялась.
Чандлер отступил на шаг.
Я почувствовал, как у меня на лице выступает пот.
— На этот раз мне показалось мало ножа и пилы. Теперь они меня не устраивали. — Я подался вперед. — Ночью я отнес сумку зверям. При лунном свете. И смотрел, как они рычат, рвут зубами мясо и глядят на меня из-за решетки, выпрашивая еще.
Глаза Чандлера были широко раскрыты.
Я медленно встал. Потянулся к сандвичу, который он оставил на столе, и поднял верхний кусок хлеба. Потом я улыбнулся.
— Свиные кишки для сосисок поставляют в небольших картонных коробках, Чандлер. Вы знали это? Их засыпают солью. Пятьдесят футов кишок стоят восемьдесят восемь центов.
Я опустил хлеб на место.
— А знаете вы, что машинка для набивки сосисок стоит тридцать пять долларов? — Я посмотрел мимо него и улыбнулся. — Сначала вы удаляете кости, потом нарезаете мясо удобными кусками. Отдельно постное, отдельно жирное, отдельно с хрящами.
Наши глаза встретились.
— Ваша жена не хотела бросать вас, Чандлер. Она играла со мной. Я любил-ее — и ненавидел. В мире не было человека, которого я ненавидел бы больше, чем ее. И я вспомнил, как кошки любят, когда им дают даже маленькие кусочки…
Я смотрел прямо в полные ужаса глаза Чандлера.
— Как вы думаете, где сейчас ваша жена на самом деле?
И я протянул ему недоеденный сандвич.
После похорон я проводил Хелен обратно к машине. Когда мы остались одни, она повернулась ко мне.
— Я уверена, что Генри ничего про нас не знал. Просто не могу понять, зачем ему понадобилось стреляться, да еще у тебя в кабинете.
Я вырулил за кладбищенские ворота и улыбнулся:
— Не знаю. Может, что-нибудь съел.
Билл Браун
ЗВЕЗДНЫЕ УТКИ
Едва Уорд Рафферти завидел дом старого Олсопа, как длинный, чуткий нос газетчика подсказал ему, что дело пахнет надувательством. Здесь не было ни толпы любопытных фермеров, ни карет «Скорой помощи».
Рафферти оставил служебный автомобиль под развесистым орехом у обочины дороги и помедлил минуту-другую, оглядывая окрестности с тем пристальным вниманием, которое помогло ему сделаться ведущим репортером «Таймс». Дом у старика Олсопа был коричневый, давно не крашенный, двухэтажный; на окнах красовались белые резные наличники, лужайка перед крыльцом заросла сорняками. На заднем дворе были амбар, курятники и забор, подпертый досками и обрезками труб. Калитка висела на одной петле, но открывалась, если ее приподнять. Рафферти проник в нее и поднялся на крыльцо, осторожно ступая по шаткой лесенке.
Сам мистер Олсоп вышел из двери ему навстречу.
— День добрый, — сказал он.
Рафферти сдвинул на затылок шляпу: он всегда повторял этот жест перед тем, как сказать: «Я Рафферти из «Таймс». Многие люди знали его колонку, и ему нравилось наблюдать за их лицами, когда он говорил это.
— Рафферти? — переспросил Олсоп, и Рафферти понял, что старик не из читателей «Таймс».
— Я репортер, — пояснил Рафферти. — Нам позвонили и сказали, что здесь потерпел крушение самолет.
Олсоп задумался, потом медленно покачал головой.
— Не-е, — сказал он.
Рафферти сразу сообразил, что Олсоп тугодум, поэтому дал ему время еще поразмыслить, мысленно обозвав его «укропом». Через некоторое время Олсоп снова протянул: