Наша семья в Крым после гражданской войны переселилась, да и не столько переселилась, сколько бежала. Бабушка моя очень богатая была, свою усадьбу имела: вместе с дедом бабушку в этой усадьбе и сожгли. А мы вначале в Кривой Рог подались, а затем в Карасувбазар: здесь у отца знакомый жил. Когда убегали, мама Лиза успела немного золота захватить: решили на него дом купить.
Карасувбазар тогда большим городом был: в основном татары его населяли, но и других народов хватало. Улицами так и селились: здесь русские, там украинцы, дальше греки, армяне. Ремесленный город был и очень религиозный: у каждого народа свой бог, своя церковь, свое кладбище.
Отец на Ханджаме дом присмотрел, но мама Лиза привыкла дворянский норов проявлять, на своем настаивать. Нашла дом возле дороги на Мушаш: большой, красивый, комнат много и цена дешевая. Отец сомневаться начал, тем более что знакомый не советовал: дом за последние пять лет трех владельцев поменял, странное в нем происходило, — но хозяин, пожилой армянин, очень упрашивал, даже цену сбавил, да и маму Лизу еще никому переубедить не удавалось, — так мы в этот дом и вселились.
Поначалу все радовались, особенно дети. Нас в семье четверо было: Грише — десять лет, мне — семь, Лиде — шесть, а Оле — пять. Меня с сестричками в одну комнату поместили, а Грише, как старшему, отдельную выделили. Гриша в школу ходил, я гусей пасла, Оленька мне помогала, а Лида маминой любимицей была, всегда возле нее вертелась: ее дома и оставляли. Хотя и там работы хватало: мы, кроме гусей и кур, корову держали, свиней, овечек, так что мама Лиза с рассветом вставала и позже всех ложилась. Никакой крестьянской работы не чуралась, всему научилась, даром что дворянка и по-французски говорить умела. А отец в Марьяне кладовщиком работал, за материальные ценности отвечал. Тогда грамотный человек в цене был, а у отца все-таки высшее техническое, хотя он и скрывал это; да и мама все дворянские документы и фотографии как-то сожгла.
Гришу, помню, очень что расстроило.
Так вот, первый месяц все хорошо было, хотя мама и жаловалась, что кто-то за ней подглядывает и в затылок дышит, но папа над ней посмеивался: он, когда в Петербурге учился, атеистом стал и верил только в физиологию. Для нас же, детей, самым важным было то, что лето на улице, птицы поют, фруктами объедаться можно. Но однажды вечером всей семьей всполошились: ужинали за столом во дворе и вдруг слышим: в комнате сепаратор заработал. Мама днем из молока масло сбивала и там его оставила.
— У нас гости? — отец спрашивает и нас глазами пересчитывает.
— Нет, — мама говорит.
Все за столом, даже кошка Мурка о мою ногу трется: а услышала звук сепаратора — зафыркала, хвост взъерошила.
Отец встает и идет в дом; мы, конечно, за ним, потому как интересно.
Доходим до двери, за которой сепаратор громыхает — и вдруг стук смолкает.
Заходим: никого нет и в других комнатах пусто; сепаратор стоит на столе, а рядом в горшочке-кусок сбитого сливочного масла.
— Ничего не понимаю! — мама восклицает. — Я это молоко на утро оставила, для завтрака.
— Н-да! — отец недоверчиво хмыкнет. — Что ж, попробуем, какое масло неизвестный гость соорудил.
И руку к столу протягивает. А Оля как закричит; «Тятя, не трогай! Его нельзя кушать!».
Тогда все по-настоящему перепугались. На Олю смотрим, а она бледная, глаза полузакрыты и ручками к отцу тянется. Отец Олю очень любил; подбежал, обнял ее, по головке гладит: «Хорошо, доченька, не расстраивайся, выбросим это масло».
И действительно: в бумагу завернул, вынес за ворота и на улицу кинул. Я потом видела, как соседский Полкан это масло лизал, а через день его мертвым нашли. То ли убили, то ли сам отчего-то умер — никто разбираться не стал.
Оля болезненной росла, часто уединялась, думала о чем-то. Мама ругала ее за это, Лиду в пример ставила. А отец и я Олю любили. Она добрая была и очень ласковая: никому плохого слова не скажет, даже когда обижали. И животные к ней тянулись: она с ними, как с людьми, разговаривала. Я слышала, как она и деревьям что-то шепчет. И к нашему дому тоже странно относилась: приложит ушко к стене и словно слушает что-то, а потом улыбнется и штукатурку рукой гладит. Я однажды, когда гусей пасли, задала об этом вопрос, а она задумалась и говорит: «Дому плохо очень: его для добра строили, а заставляют злом заниматься. «Кто заставляет? — спрашиваю, но Оля так и не ответила.
Сепаратор еще несколько раз срабатывал, но мы уже не пугались (как сказал отец, страшнее гражданской войны ничего не будет); потом мама его во двор вынесла и он больше не тарахтел. Зато однажды в окно кто-то ночью стучал, отец выходил, но никого не было, а утром оказалось, что в сарае околела корова. Мы долго горевали, особенно мама Лиза. Еще посуда иногда гремела, на чердаке скрипело, но мы на это не реагировали: уставали очень, работая, и старались получше выспаться. Только Оля расстраивалась и начала просить дом оставить и в другой переехать. Мама объяснила, что денег на покупку нового дома нет, но Оля так и не успокоилась: похудела, лицо прозрачное стало.