Дома, у тёплой, потрескивающей поленьями, печки мы с отцом часто играли в шахматы или читали вслух книги. Моды смотреть телевизор не было, потому что не было телевизора. Из Германии отец привёз майоликовую пивную кружку с барельефами пьющих немок и немцев и надписью «DRINK IN RUHE IMMER ZU», патефон и несколько пластинок. Трофеи — дело святое. От этого и отец к ним относился с трепетом, берёг для будущих внуков. Оловянную крышку от пивной кружки я отломал быстро. Пластинки царапались стальной иглой и нещадно бились, выскальзывая из отцовских натруженных рук, когда он, заложив за воротник винца, неуклюже снимал их с патефона. У отца надолго портилось настроение. Но я, с завидным упорством выпрашивал концерт, и наша комната наполнялась волшебным голосом Энрико Карузо. Все пластинки, захваченные отцом у врага в отместку за пролитую кровь, были оперными. Мы усаживались в обнимку на оттоманке перед печкой и слушали сквозь слёзы арии на немецком и итальянском языке. Трофейная «Царица ночи», «Аида» и «Тоска» искали место в моей душе среди бравурных маршей энтузиастов. Когда трофейный патефон не выдержал пыток и взвизгнул лопнувшей пружиной, пластинки долго лежали молча. Потом мы купили радиоприёмник «Латвия» с проигрывателем и вернули к жизни всех любимых певцов и певиц. В репертуар семейных концертов всё чаще включались Ив Монтан, Леонид Утёсов, Лидия Русланова и Марк Бернес. Оперные пластинки начали на нас шипеть и, в конце концов, все перебились. Последним грохнулся «Отелло». У отца пропал соратник в его спорах с мамой о ревности. Сладкоголосое пение служило ему веским аргументом в правильности его взглядов на этот вопрос. Внукам не суждено было насладиться военными трофеями своих предков. Правда из-под пластинок осталась очень красивая коробка с изображением граммофона и собаки на крышке. Мама отдала мне её под коллекцию открыток и прочего детского хлама. Плохо понимая, кто такие внуки, я её старательно хранил от напастей.
По воскресеньям мы с мамой и папой, чистенько и нарядно одетые, гуляли по набережной Невы от сфинксов до Стрелки и ели мороженое. Иногда посещали ЦПКиО с качелями, стрелами и «комнатой смеха», где кривые зеркала делали из нас уродов, а мы, глядя на свои отражения, катались со смеху.
Ходить в кино с родителями мне было скучно, но вот ездить с отцом на футбол, это другое дело. Трамваи, которые шли на стадион имени С.М. Кирова, были переполнены. Народ висел на трамвае, как гроздья винограда. Отец обхватывал меня своими сильными руками и висел на них, держась за поручни. Мне было очень страшно, особенно, когда трамвай разгонялся по прямой и земля мелькала, превращаясь в сплошную ленту. Потом тесной толпой мужики двигались по центральной аллее, заполняли до отказа стотысячный стадион и драли глотки полтора часа, подсказывая футболистам «Зенита», как надо играть. А после матча, понурые и пьяные брели обратно, перемалывая языками кости вратарю Леониду Иванову, который пропустил в ворота «Зенита» плёвый мяч.
Иногда на папином грузовике мы выезжали за город, в лес, на рыбалку. Я ехал в кузове, мама в кабине. Я лежал и смотрел в небо, мечтал. По дороге в лес для меня было одно испытание. Нужно было купить в магазине хлеб. Посылали меня. Упираться я не мог. Но идти в магазин в затрапезном лесном одеянии было для меня тяжким испытанием. До краски на щеках меня смущало — что скажут люди?
Самой большой страстью в те времена у советских людей были рыбки и голуби. На рыбок можно было ходить любоваться в зоомагазин. Но потом отец изловчился и где то достал мне аквариум. Дело было зимой, и меня уговаривали подождать и купить рыбок летом, когда будет тепло. Но вытерпеть до лета или даже до весны я не мог. Я поехал на трамвае в зоомагазин к Сытному рынку. Купив рыбок, я спрятал банку за пазуху под пальто и дотащился домой, изрядно забрызгав штаны и свитер. Часть рыбок типа скалярии не выдержала питерского мороза и вскоре издохла. Но остались и те, которым северные ветры показались не страшнее ураганов родной Амазонки. Это разноцветные гупии и красные меченосцы. Их я и кормил мотылем долгие годы, протирая свои глаза красотой их разноцветных боков.
Почти что в каждом дворе местный «зоотехник» устраивал на крыше дома голубятню. Можно было часами смотреть, как голуби кружат по небу, но рассмотреть их вблизи удавалось редко. Торговали голубями на птичьих рынках. Стоили они дорого и нас к ним не подпускали. Вокруг голубиного дела бушевали криминальные страсти. Бандиты — народ сентиментальный.
Когда отец возвращался с работы рыбки начинали метаться по аквариуму из угла в угол, кот крутился возле него со вздыбленным хвостом, а бабушка неслась на кухню и накрывала на стол. За обедом она ласково называла отца кормильцем и подсовывала ему самые большие куски. Я не понимал этих политесов. Для меня кормилицей была бабушка, которая пекла такие блинчики, что я проглатывал с ними свои пальцы. От отца я ждал чудес.
Однажды к нам в гости приехал из Туркестана папин фронтовой друг Коля Клычев и, по просьбе отца, привез мне в подарок голубя неземной красоты. Он был белый с хохолком и мохнатыми лапами. Турчак. Жил он у меня дома в клетке для птиц, но я мучился, понимая, как ему хочется полетать над Ленинградом.
Дворовые друзья приходили полюбоваться моим голубем и позавидовать мне. Остальные довольствовались слухами и подстрекали меня вынести голубя на улицу и дать ему полетать. Они уверяли меня, что он вернётся ко мне, потому что он, судя по описанию, почтовый, а они всегда возвращаются домой. Наконец я не выдержал и вынес своего красавца во двор. Его, конечно, все стали трогать и просить подержать в своих руках. Чтобы не прослыть жадиной, я передавал голубя из одних рук в другие. При очередной передаче голубь взмахнул крыльями и взмыл в небо. Все ахнули. Я онемел. Неужели это конец. Голубь покружил над нами и сел на трубу соседнего пятиэтажного дома, сверкая своей голубиной белизной. Я заорал как резаный. Дети разбежались по домам, чтобы на них не пала вина. На крик вышел отец. Посмотрел на меня, на голубя, потрепал меня по волосам.
— Ладно, Никола. Пусть летает на воле.
— Нет, — заревел я.
— Ну, пойдем, попробуем его поймать.
Мы с отцом поднялись на крышу дома через чердак, на котором с бабушкой развешивали сушиться стираное белье. Голубь спокойно сидел и вертел хохлатой головой, поглядывая на нас, то одним, то другим глазом. Отец начал медленно продвигаться по крыше к трубе, на которой сидел голубь. Он подошел к нему и стал плавно протягивать руку. Голубь спокойно сидел, и, казалось, был рад встретиться с нами на такой высоте под облаками. Потом, не делая лишних движений, он, как бы падая, плавно отделился от трубы, и начал парить в воздухе, перелетев метра три над пропастью между домами, на соседнюю крышу. Мы с отцом спустились по лестнице и снова поднялись на крышу пятиэтажного дома. Голубь нас ждал, чтобы поиграть с нами. На четвертой крыше сумерки сгустились уже так, что мы еле различали его на ржавом железе дымоходной трубы. На этот раз он не стал дожидаться нашего приближения, взмыл в небо и начал кружить над нами, сверкая своей белизной в лучах заходящего солнца и поднимаясь все выше и выше, пока совсем не исчез из виду, оставив о себе сладостные воспоминания.
Есть город, который мне снился во сне
Папа устроился шофером на старую работу во Всероссийское театральное общество. В качестве исправительной меры после заключения его посадили на легковую машину. Так было подальше от соблазна, от ценных грузов. Да и зарплата на легковушке была значительно меньше. Но мне это даже больше нравилось. Кататься на «Победе» было куда как интереснее. Да и катал он меня теперь подальше, на озеро Отрадное, когда по субботам отвозил на дачу своего начальника Юрия Толубеева. Видимо, тот был добрый дядя, разрешал отцу иногда брать меня и мы в дороге играли и дурачились с его сыном Андрюшкой. Эти поездки на озеро были для меня желанными праздниками. И не только потому, что нам было весело с Андреем, но и потому, что рыбалка на озере мне напоминала лето в моей родной деревне.
Теперь на лето мы с бабушкой и Люсей ездили к родственникам в Опочку, в деревню Вересенец. Там жила бабушкина племянница Настя и у нее был большой дом. Деревня стояла на берегу реки Великой. А значит, у всех были лодки. Летом в деревне работы много. Косить, полоть, пасти скот, доить, кормить, стирать, сажать, и только к вечеру деревенские собирались у реки. Отдохнуть, искупаться, полоскать белье. Мужики ловили рыбу. Но получалось не у всех. Я к рыбалке привязался сильно. Научил меня этому делу сосед дед Залога, бабушкин дальний родственник. Я помогал ему ставить сети, носить снасти и весла. А он учил меня разговаривать с рекой, то есть брать рыбу. Сети он мне, конечно, не доверял. Но лодку с некоторых пор стал давать. Лодка была длинная и узкая, как индейская пирога. И управлялась одним длинным веслом. Свернуться с непривычки в воду с такой лодки было очень просто. Но когда я поднаторел, он мне стал давать лодку. И я стал рыбачить самостоятельно. Ловил я на удочку и спиннинг. Уплывал далеко вверх по течению, а потом сплавлялся, забрасывая спиннинг. Но сначала нужно было поймать живцов на удочку и, поднимаясь вверх по течению, поставить на живца жерлицы в заветных местах омутов и плесов. А потом, сплавляясь по течению и нахлестывая спиннингом, проверять расставленные жерлицы — нет ли чего? Сплавляться вниз по реке для меня было большим удовольствием. Ниже по течению, недалеко от Пскова, построили гидроэлектростанцию, и река разлилась, затопив пойменные луга и леса. Течение в старом русле, в старице, несло воду напористо, а в разливах вода струилась медленно и величаво, а где-то и вовсе останавливалась в глубокие темные омуты, окруженные высокими лесистыми берегами. Сплавляясь, я любовался причудливыми пейзажами затопленных лугов и почти машинально хлестал спиннингом, забрасывая блесну между ветвями засохших деревьев, пока тугой рывок поклевки не возвращал меня из грез к реальной жизни. Тогда я подсекал щуку и тащил ее, бешено трепыхающуюся и сверкающую своим белым брюхом. На реке я пропадал от зари до зари и, чтобы не умереть с голоду, приходилось выбираться на берег и, разведя костер, готовить себе нехитрую еду. Вечером к реке сходилось, сползалось, слеталось лесное братство напиться студеной водицы, поплескаться, почистить перышки. Возле деревни слышался гомон ребятишек, бабы полоскали белье, мылись, запасались водой для бани. Я ловил так много рыбы, что бабушка продавала ее на базаре или выменивала на другие необходимые продукты у соседей. И ласково звала меня кормильцем. Вечерами все собирались у самовара, и пили липовый чай с медом и с сухарями. А потом пели песни.