Худо-бедно у каждого был свой магнитофон. У меня «Комета», у Игоря «Днепр-11». В худшем случае музыку мы писали с эфира, в основном, поймав «Голос Америки» на короткой волне длинной 49 метров. «Дыз из э войс оф Амэрика» — слышался приятный баритон Виллиса Кановера. Но на самом интересном месте органы госбезопасности включали глушилки, вместо музыки слышался треск, а магический зеленый глазок индикатора на приемнике предательски щурился.
Поэтому наше сообщество искало пути записи качественной музыки с пластов. Пласты привозили моряки торгового флота или скупали у иностранцев. Но они были дикой редкостью и оседали у считанных по пальцам людей в городе. Эти люди давали пласты записывать. Разумеется, своим проверенным людям и, разумеется, за деньги. Три рубля пласт на два часа.
Наша кооперация разработала хитроумный план для снижения расходов. Витька — рыжий, он самый блатной, брал у Фукса пласт и ехал домой записывать на своем магнитофоне, к нему приезжал Игорь, записывал у себя дома, от Игоря диск забирал Вова Казалов, а к Вове приезжал я, и забирал дрожащими руками заветный пласт Элвиса Пресли или Луи Примы.
Пролетев на такси полгорода, я записывал дома первочка. А потом, лежа на диване, без шипа и без треска, закрыв глаза под песни Фрэнка Синатры, можно было ловить кайф, представляя себе берег Майами и знойную Креолку. Креолок легко имитировали с помощью загара наши сослуживицы или соученицы, а то и просто прохожие землячки. Завлекали мы их, конечно, заграничной музыкой. Больше было нечем. Ну, разве что своей ослепительной улыбкой. Да и выбор у них тоже был небольшой.
Петр Абрамович уже второй год терпел мои изъяны. Проявлялись они в основном в необходимости освобождать меня на спортивные сборы. С некоторых пор я стал делать успехи в борьбе самбо. Сослуживцы этим гордились, но когда я пропадал на двадцать дней для подготовки к первенству Советского Союза, то ничего, кроме изжоги у них это не вызывало.
— Кто же за тебя работать будет, Коля? — спрашивал Петр Абрамович.
Я говорил, что наверстаю потом, буду работать вечерами и всякую другую ерунду. Не отпустить он не мог, потому что большой спорт тогда был государственной политикой. А именно в большой спорт я тогда уже врывался. Мне было восемнадцать лет, когда я вошел в сборную команду СССР по молодежи. И Петр Абрамович отпускал. Приехав с соревнований, я с горящими глазами бросался на работу, но довольно быстро остывал и в курилках, узнав про новый итальянский фильм, искал способ улизнуть пораньше с работы, чтобы перед лекциями успеть забежать в кино.
Способ был найден. Простой и гениальный. Обычно мы оставляли верхнюю одежду в гардеробе. Но была вешалка и в лаборатории, для тех кто не жалея себя оставался работать до позднего вечера и не хотел связываться с гардеробом. Повзрослев, я сообразил, что принеся второе старенькое пальто и повесив его в лаборатории, я создам иллюзию трудового порыва, и если меня не будет рядом, то все будут думать, что я бегаю по институту и ищу дефицитную деталь для новой схемы.
Был месяц май. Дул холодный невский ветер. Я свалил с работы в три, сходил в кино, потом в техникум и, прогулявшись по Невскому в модном плаще типа «болонья», пришел домой насладиться перед сном музыкой Чарли Паркера. Когда я утопал в неге, раздался телефонный звонок.
— Коля, тебя Петр Абрамович, — сказала мама.
— Слушаю Вас, Петр Абрамович, — бодро ответил я.
— Коля, я думал ты еще в институте. Как же ты в такой холод ушел без пальто?
— Мы, мы… — замычал я, потому что не знал, что сказать.
Я покраснел от напряжения. Мне стало стыдно. Пожалуй, в первый раз.
Мой Олимп
Моим тренерам по борьбе самбо Александру Массарскому, Ивану Смирнову, Анатолию Рахлину и Владимиру Малаховскому.
Осенью 1961 года в свои четырнадцать лет я имел довольно жалкий вид перекормленного макаронами подростка. Мои занятия плаванием, футболом и баскетболом носили эпизодический характер и влияние на мой растущий организм и вылезающие из него руки и ноги не оказывали никакого. Генетический код, видимо, еще не проснулся или был забит и запуган образом жизни и предостерегающими возгласами каждое утро вылетающими из репродуктора: «Говорит Москва. Московское время шесть часов тридцать минут. Начинаем утреннюю гимнастику. И… переходите к водным процедурам».
В нашей семье поднимался хохот. Папа демонстративно делал упражнения, назидательно предлагаемые диктором, его передразнивала мама и все, конечно, заставляли физически развиваться меня, чтобы я рос крепким и стройным. Но, видимо, от раздражающих звуков пианино, несшихся из радиорепродуктора, у меня рос животик, и макароны откладывались складками на щеках, боках и попе.
Но больше меня беспокоили дружки из нашей шайки. Они никак не хотели отпускать меня на свободу. Подлавливали, запугивали, били. Я твердо решил от шайки отколоться. Я уже вдохнул нормальной трудовой жизни, и она мне нравилась. Теперь нужно было найти способ защиты от назойливых дружков.
Я решил драться с ними за свободу до последней кровянки и пошел в секцию бокса «Динамо». На первой же тренировке тренер Кусикьянц поставил меня в пару с пацаном-разрядником, и тот с наслаждением сломал мне нос.
В раздевалке, которая была общей для боксеров, штангистов и борцов, я столкнулся нос к носу с парнем, который приходил к отцу в гараж на Петровском острове. Он тоже был шофером и, как, оказалось, занимался в «Динамо» борьбой самбо.
Звали его Игорь Андронников. Он поволок меня показывать своему тренеру Александру Чернигину. Чернигин, низенький коренастый мужик, облаченный в куртку самбо синего цвета, посмотрел на меня и спросил, сколько раз я подтягиваюсь. Я сказал, что не знаю. «Иди, подтянись», — показал он на шведскую стенку. Я подтянулся три раза и повис.
— Мало, — сказал Чернигин, — Будешь таскать железо. Понял?
— Понял, — кивнул я, хотя ничего не понял.
Какое железо? Я и так целыми днями грузил трубы и швеллеры.
Поджидая 33-й трамвай на остановке, я разговорился с пацаном из этой секции, Серегой Клеверовым, который мне объяснил, что «Динамо» — это спортивное общество милиционеров. А милиционеров я уже тогда не любил. И решил, что пойду в другое общество. Съездил на Конюшенную площадь в «Трудовые резервы». Дмитрий Степанович Доманин сказал, чтобы я приходил на следующий год. Сейчас у него был перебор. Ремеслуха училась драться.
Через неделю я приехал в «Труд» на ул. Декабристов, д. 21. Тренировались классики, которых я помнил по фильму «Гуттаперчевый мальчик». Их тренер Дмитрий Моторин стал меня уговаривать записаться к нему в секцию. Ему очень был нужен тяж. Но мне-то он был не нужен. Приехав на другой день, я нашел тренера самбистов Александра Самойловича Массарского. На ходу он мне бросил, что запись уже закончена. Я взгрустнул и сел на ступеньках лестницы обдумать, как жить дальше. Возвращаться в «Динамо» не хотелось, идти в классику к Моторину тоже. Через несколько дней я снова приехал в «Труд» в надежде попасть к другому тренеру, но снова встретил Массарского. Он был весел и, увидев меня, снова в зале окликнул кого-то:
— Ваня, возьми к себе еще парня. Он, вроде, настырный.
Ко мне подошел Ваня, плотный дядя в такой же синей куртке, как у Чернигина, и спросил какого я года рождения и сколько я вешу.
— Ладно, приходи завтра в шесть в верхний зал.
Я обрадовался. Пошел на балкон и смотрел на их тренировку. На балконе было много пацанов. Костя Манчинский, к которому я подсел, сказал, что это мастера и что скоро на Зимнем стадионе будет первенство Ленинграда. Я пошел смотреть соревнования. Борьба мне нравилась своей ловкостью. Но когда вышел Чернигин и стал показывать приемы рукопашного боя против ножа и пистолета, я понял, что попал куда надо. Он делал короткое точное движение рукой, и пистолет, приставленный к его лбу, улетал под потолок, а злодей падал, как подкошенный сноп. Замах ножом закончился скручиванием руки и жалобным воем обидчика. После своей схватки подошел Игорь Андронников.
— Ну, куда ты пропал? — спросил он.
— Да, я в «Труд» записался.
— К Массарскому?
— Нет, к Смирнову.
— Хороший парень. На, почитай.
И он протянул мне журнал «Спортивная жизнь России» со статьей о первенстве мира по дзюдо в Париже. Тогда чемпионом мира впервые стал голландец Антон Хеесинк. На фотографии он тянул за отворот белоснежного кимоно своего японского противника. У меня от эстетического восторга зарябило в глазах. Я вырезал эту фотографию, повесил над своим столом и не мог на нее насмотреться. Я шепнул себе на ухо — буду таким, буду в Париже. И начал усердно тренироваться.