Говорить о моем детстве и вообще о довоенной жизни нашей семьи в Ростове и ничего не сказать о наших ростовских родственниках – это значит удалить очень важный фон нашей жизни, даже больше, чем фон, качество жизни. И у папы и у мамы было много братьев и особенно сестер, большинство из которых1, со своими семьями жили в Ростове и все неподалеку от нас: на Канкрынской, на Донской, на Тургеневской, на Малом… И, в отличие от теперешних взаимоотношений, родственность эта была не номинальной, а настоящей. Мне кажется, что каждый день либо у нас были гости, либо мы шли к кому-то. Особенно близкие отношения у нас были с семьями трех маминых сестер Мани, Раи и Сусанны. Семья Мани, Ицковичи, жили почти что напротив нас, и в течение дня и взрослые, и дети много раз забегали друг к другу. А теплота человеческих отношений взрослых очень чутко воспринимается ребенком. Я любил Солю и Фаню, детей Ицковичей, и хорошо чувствовал их отношение ко мне. Тот же Соломон, который был старше меня на семь лет, во время какого-то семейного праздника напоил меня так, что я по-настоящему опьянел. А мне было тогда всего пять лет. Но зато однажды Соля мне притащил такое, чего не было ни у кого из моих знакомых ребят – настоящий огромный тяжелый американский револьвер “Смит-Вессон”, скорее всего, девятнадцатого века. Не знаю, можно ли было из него стрелять, но барабан крутился, курок работал. Куда он потом делся, я не помню.
Да, мое детство было очень уютным и спокойным. Мне кажется несколько удивительным тот факт, что, будучи совсем ребенком, я ощущал эту атмосферу. В памяти зрительной и памяти чувств осталось несколько сценок, совсем незначительных, когда я понимал, а, вернее, ощущал, что мне хорошо.
Например, меня купают в ванночке в кухне, завертывают в полотенце или простыню и несут через столовую в детскую. В столовой сидят знакомые люди, все улыбаются, у всех хорошее настроение и мне почему-то радостно.
Раннее утро, меня берут из кровати и подносят к окну столовой. Выпал первый снег. Кругом бело и светло и так же светло у меня – где, не знаю.
Мама что-то печет, по всей квартире распространяется запах сдобного теста. И этот запах был постоянным запахом нашей квартиры, запахом моего детства.
Меня устроили в круглосуточный детский сад на все лето. Сад был по тем временам очень хорошим, размещался в зеленой зоне поселка Сельмаш. Папа меня туда отвез утром, мне выделили постель, повели в столовую, накормили, как сейчас помню, вкуснейшей гречневой кашей. Но что это за запах (обычный запах столовой), он совсем не похож на запах, который царит у мамы на кухне. И потом, мне очень скучно без мамы и папы, я хочу домой. Вечером появляется папа и, не спрашивая меня ни о чем, забирает навсегда. Счастливей меня не было никого.
Мне было хорошо дома, но я все же больше любил бывать в нашем дворе или на улице. Весна, по Казанскому переулку, по краям его проезжей части, бегут мощные ручьи, пацаны из снега делают запруды, вода разливается, прохожие ругаются. Мы мокрые, резиновых сапог тогда еще не было, но веселье и смех не прекращаются целый день.
Тротуары только-только подсохли. Мы наконец-то снимаем галоши и ботики, и тут же начинаются бесконечные игры. Дозваться меня домой было очень трудно. Особенно я не любил, когда из кухонного окна, выходившего во двор, неслось настойчивое: “Юрочка, иди пить какао”.
Но самыми замечательными были походы на Дон. Собиралась компания ребят во главе с кем-либо из взрослых. Мы шли к набережной Дона, затем по набережной до Буденновского (бывшего и нынешнего Таганрогского) проспекта, переходили через Дон по наплавному, на баржах, мосту (при немцах он стал железобетонным) и оказывались на Левбердоне, ростовский жаргон, на левом берегу Дона. По песчаному левому берегу шли в обратном направлении на пляж. Мы проходили мимо торговцев вареной горячей кукурузой, дымящейся картошкой, первыми ягодами, жареными семечками и обязательно водой со льдом. Водой обычно торговали такие же мальчишки, как и мы. И, наконец, купание в мутной, теплой, пахнувшей водорослями реке.
В моей памяти сфотографировалась еще одна картина, связанная с Доном. После очередного весеннего разлива мы с папой и дядей Матвеем, мужем тети Раи, спустились к реке и вышли на набережную, которая в то время имела чисто служебное назначение городских складов с подъездными железнодорожными путями. Повсюду были следы и запахи отошедшей речной воды. Эти запахи я помню и сейчас, а дядю Матвея я запомнил только на этой набережной. Матвей умер очень давно, не то в конце двадцатых, не то в самом начале тридцатых годов, причем скоропостижно. И когда я слышал от взрослых “Матвей сгорел”, я понимал это дословно.
1
В главах “Еще о семье отца” и “Родные мамы” рассказывается о некоторых родственниках нашей большой семьи.