Репетирует сцену. Всё же интересно, какая версия более правдива: что это Кейт убедила Уильяма продолжать учёбу, но перевестись на географический факультет, или что это отец, принц Чарльз, не дал сыну отчислиться? Мэрелин была уверена, что обе версии правдивы, в большей или меньшей степени.
Робко постучавшись, она, тем не менее, уверенно вошла в гримёрную. Томас стоял, застыв у окна, сведя за спиной руки, но обернулся и улыбнулся ей.
— О, привет. Ну что, как проходят репетиции?
Мэрелин подошла к окну, запрыгнула на подоконник, сложив ногу за ногу.
— Да так, — вздыхает, — не важно. Не герцогиня Кембриджская получается, а какая-то… училка из колледжа!
— Угу, — присев рядом на подоконник, горько кивает Томас и, как Мэрелин предполагала, кусает губу, — и у меня чёрт знает что выходит. Говорю, что, мол, университет оставлю — и сам себе не верю. Зря я так радовался, когда после «Стыда», где играть-то по сути, нечего было, меня сюда сниматься позвали. Да ещё и в какой роли… Как теперь наверстать?
Мэрелин улыбается.
— Ты спишь хорошо по ночам? Потому что у меня уже пару недель бессонница из-за этого проекта. Никакие снотворные не помогают.
— Точно так же — кивает Томас и улыбка его сейчас, наверное, самая обреченная в мире, — не знаю уже, что придумать. Наверное, не готов я к такой ответственности. И ведь ещё попробуй фанатам «Стыда» докажи, что я не бревно бездарное. Достали уже. Только об этом и пишут.
— И у меня так же, — Мэрелин грустно улыбается и кивает, — ладно, давай репетировать сцену на день рождении, раз уж всё равно я здесь? Нам прохлаждаться точно некуда.
Томас кивает, находит нужные листки сценария и, прочитав свою реплику: «Ты же знаешь, Кейт, что для меня будет большой радостью, если ты придешь на мой двадцать первый день рождения, правда?», смотрит на партнершу по съемочной площадке, ожидая ответа.
В таком режиме молодые актёры живут третий месяц. И им, хоть и интересно, но безумно сложно показывать пару, которая только жената восемь лет как, а вместе — почти с самого детства.
========== 140. Спенсер Хастингс, Алекс Дрейк (“Милые обманщицы”) и Эдвард Нигма ==========
Это ненормально, когда у тебя есть двойник. В смысле, у всех людей, наверное, есть двойник, но обязательно ли злой? Обязательно ли человек, похожий как две капли воды на тебя, унижает, злорадствует, уничтожает и разрушает всё вокруг?
Спенсер не знает, где искать ответ. Она обыскала все форумы, была на приёме у нескольких знаменитых психоаналитиков, задаваясь этим вопросом, и, если бы могла, то с помощью машины времени перенеслась бы во времена, когда папаша Фрейд был ещё жив, чтобы расспросить у него, что за жуть происходит в её жизни. Но время идёт, ответов нет, а вопросов, меж тем, становится всё больше и больше.
У Спенсер пухнет голова, и, кажется, от этого она только сильнее выходит из себя, приглашая бесчинствовать ту, которую так боится (и которую должны бояться другие люди) — Алекс Дрейк. Вчера, например, она подрезала таксиста за то, что тот ей нагрубил (к счастью, не смертельно) и разбила огромное зеркало в спальне, так что теперь Спенсер на своё лицо, подернутое усталостью, смотрит в осколки. А месяц назад она учинила взрыв на улице, когда никто не отвечал правду на какой-то её вопрос, и в результате сильно пострадала девятилетняя девочка, обожгла ноги.
Спенсер места себе не находит, как не находит и решения, что же с этим делать. Она заперла себя в элитную психушку, не выходила на улицу полгода, боялась даже гулять по территории больницы под присмотром медицинского персонала. Она не сопротивлялась и смирилась, когда её поместили в тюрьму, не поверив, что она не притворяется, что действительно не понимает, что делать, как контролировать ужасного монстра в себе, в своей душе. Она смиренно отсидела семь месяцев (за ограбление магазина), и вышла, покорённая загадочной болезнью, разбитая и лишённая ориентиров, в том числе, моральных. Она часами плакала, не выходя из комнаты, потому что не понимала, может ли она ещё считаться собой, воспитанной, честной, нормальной, или этот симпатичный монстр, Алекс Дрейк, полностью захватил её, напрочь лишил воли, разума, рассудка, возможности контролировать — ситуацию и себя. Она больше ни в чём не была уверена, даже в собственном имени. Будешь тут, как же — когда время от времени на волю вырывается человек с другим именем, но с твоим лицом, и творит ужасные злодеяния.
***
Спенсер сходила с ума и, в общем, была уверена, что жить ей недолго осталось. Обречённо вздыхая, считала дни, а, быть может, часы. Питалась солью собственных слёз и горечью несбывшихся надежд. Подумать только — у неё впереди было большое будущее, жизнь, полная конструктива и приключений. Пока зарвавшаяся бунтарка, законченная негодяйка Алекс Дрейк не переступила черту в поисках справедливости, и не сломала её, Спенсер, жизнь.
Теперь Спенсер целый день проводила на форумах, пока глаза не становились красными и не начинали слезиться, и искала, искала ответ на вопрос, на который, наверное, ответа не было: что теперь делать? Ни одна энциклопедия мира не говорила, как с этим жить, и можно ли жить вообще. Может быть, самое время окончательно сдаться? Покончить с собой, да и всё? Вены себе, например, порезать, или сунуть голову в петлю? Раз уж она проиграла, то есть ли смысл пытаться загнать чёртову Алекс Дрейк обратно, или отправить в пекло, откуда она пришла?
Но Спенсер не знала. И ответом ей была тишина. Тишина долгие дни, недели, месяцы. Пока сегодня в дверь её дома, красивого, богатого, созданного для удовольствий и развлечений, не постучали.
На пороге стоял худенький парнишка, щурился даже в очках, кутался в пиджак и сильно сутулился.
— Чем могу помочь? — с интересом посмотрев на него, спросила Спенсер, не спеша, тем не менее, давать ему путь в дом. Один монстр уже вырвалась однажды из-под контроля, теперь, быть может, второй монстр пришёл за ней?
— Добрый день, — сухо поздоровался парень, облизав кончиком языка пересохшие губы, — меня зовут Эдвард Нигма, я ехал из Готэма, и у меня, как и у вас, есть злой двойник, вторая личность. Полагаю, нам есть, что обсудить
========== 141. Золотое трио, Геллерт Гриндевальд и Нагайна ==========
Мрачный воздух, бродящие по небу тучи, что вот-вот готовы его оккупировать, затянуть смертельно бледное солнце. Сухая земля, несмотря на частые дожди. Притихшие улицы, как будто всяк и каждый боится, что сейчас, если скажешь что-то чуть громче, чем шепотом, город взорвётся, взлетит на воздух. Здесь не поют даже птицы.
В воздухе пахнет болью, несбывшимися обещаниями, обманом и страхом. Гарри крепче сжимает волшебную палочку за спиной, слышит, как неуверенно ступает по брусчатке Рон, и как Гермиона сосредоточено сопит, наверняка уже думая, анализируя.
Люди вокруг спокойны, но спокойствием ложным, обманным. Они и сами наверняка обмануты. Не может быть, чтобы столько людей — абсолютное большинство — не понимало, что они в плену у тирана и деспота, который за красивыми речами прячет жестокость, а за мягкой улыбкой скрывает садизм. Они видят волшебников и магглов, город полон, хоть и подозрительно тих, но и у тех, и у других в глазах — пелена. Взгляд, которым кто-нибудь временами оценивает их втроём, тухлый, блеклый. Как будто люди давно уже не высыпаются, как будто давным-давно позабыли о том, что такое безмятежность и умиротворение. Все смотрят с подозрением, с презрением, несмотря на то, что друзья и одеты по нынешней моде, и с толпой сливаются мастерски — не просто как на чужаков, как на врагов. Гарри готов поклясться: это от того, что на лицах их троих написана безмятежность, которую остальные успели давно потерять в жестоком противостоянии с почти что дьяволом.