Джейн фырчит, нервно в зеркало заднего вида смотрит и в голове лишь одно рисуется — приедет домой, накажет. Жёстко. В постели.
— Алло, Марта, — дождавшись ответа подруги, оживилась Джейн, — возможно, сегодня я приду ночевать к тебе. Пьяная. И без белья. Жди!
Дороги осталось всё меньше.
Эпические разборки ближе с каждой секундой.
****
— Милая! Дорогая!
Дин улыбался так широко, что челюсть сводило, и зубы от боли ныло. И как эти ср*ные голливудские супер-стар в камеры целыми днями скалятся? Не понятно.
Ответа не последовало. И даже после того, как он позвал супругу, назвав её цветом своей жизни, Джейн не откликнулась.
Ладно, видно, придётся таки на живца негодницу ловить. Разувшись и тщательно вытерев грязные от дождя ботинки (за это Джейн по голове не погладит, хотя, чего это он сейчас о таком думает?), Дин заглянул в ванную. Но там её тоже не обнаружил.
— Джейни! — сияя пожелтевшими от напряжения (ладно, еще и пицца с анчоусами виновата) зубами, Дин идёт в кухню. Крадётся, как кот по крыше, что более крупных конкурентов чмырить в погоне за кошечкой собрался. — Джейни, любовь моя, ты где? У меня это… сердце тоскует, милая! Иди, я тебя приласкаю!
От миссис Винчестер, кажись, и следа не осталось. Где же она? Неужто криминальные авторитеты голову свернули? Неужели он овдовел? Беда-беда, у него же траурных трусов нет! У Сэма, что ли, одолжить?
Холодный приклад ружья целует ему затылок. О-оу.
— Погоди, любимый, — слышит он щебетание своей Дульсинеи Нью-Йоркской, — сперва я тебя поцелую. В засос.
Кажется, он попал…
========== 147. Освальд Кобблпот и Кирби Андерс (“Династия”) ==========
Она невозможная, отвратительная, нетерпимая. Сунет нос не в своё дело, беспардонно врывается в твою жизнь, нарушая личное пространство, руша планы на день, а то и на неделю, к чёрту. И она не отступает. Он гонит её от себя уже не впервые. Последние полтора месяца своей жизни занят только тем, что упражняется, как далеко её послать. И даже купил её билет в Бразилию, на свои кровные, расщедрился. А всё потому, что думал, будто она на солнце понежится и успокоится, наконец.
Зря. Он слышит её приближение, едва в дальнем конце коридора раздаётся стук каблуков. Эти шаги он уже узнаёт. Ещё немного — и станет различать её по запаху. С носом, пленённым щепкой.
Освальд тяжело, сокрушённо вздыхает. Он надеялся, что хотя бы времени много пройдёт, прежде чем эта назойливая муха решит наведаться к нему снова. Зря.
Он быстро открывает сейф, хватает пистолет, кладёт его в верхний ящик стола и, придвинув максимально близко к столу стул, садится на ручку, сложив ногу на ногу. Он её убьет. Он не хотел. Сопротивлялся до последнего. И так на руках уже крови предостаточно, а то, что живя в Готэме нельзя иначе, совершенно никакое не оправдание. Самому уже противно постоянно быть в крови, гадко. Чувствует себя грешником, которого заживо нужно в котле сжигать.
Но он её убьет. Потому что ещё одного визита просто не выдержит. Попросту сил не хватит терпеть.
Когда Кирби, быстрая, шустрая, вертлявая, наотмашь открывает дверь (она явно задалась целью оторвать её), Освальд корчит такую рожу, что даже слепой бы заметил, что ему здесь не рады. Слепой — но только не Кирби. Она буквально подпрыгивает к нему поближе, что тот и сообразить не успевает, и целует в щёку. Как давнего друга. Объяснять ей, что ни друзьями, ни даже приятелями они не являются, нет смысла. Бесполезно, он пытался.
— Привет, — точно пташка, щебечет Кирби, самовольно в кресло, напротив его, запрыгивая, — как дела, Освальд? Всё в порядке? Я вот, только что из Бразилии вернулась, шикарно! Отдохнула на славу, ещё и такого горячего латиноса подцепила! Танцевали с ним ночи напролёт. Да ты просто щедрый лев, я тебе очень благодарна, очень! А ещё больше буду благодарна, когда ты согласишься научить меня всему, что знаешь и умеешь сам. Мы же оба понимаем, что иначе в этом городе не выжить. Как и то, что тебе очень нужен приемник, правда?
Она фальшиво улыбается, сияя взглядом. Чисто тебе невинный ангелок, который интересуется, как бы между прочим. Уже в миллиардный раз.
Освальд поджимает губы, тянется к столу. Достает пистолет, направляя ей в лицо. Спокойно, чётко, размеренно, почти по слогам (быть может, так до неё дойдёт, наконец) чеканит каждое слово:
— Слушай. Детка. Я. Не. Намерен. Тебя. Ничему. Обучать. Ясно?
Кирби мягко поводит худеньким плечиком, кладёт сумочку на колени, расстегивает её, достаёт пистолет. И направляет ему в лицо, говорит, подражая:
— Слушай. Детка. Я. Не. Отступлю. Обучи. Меня. Всему. Ясно?
И здесь — впервые! — Освальд думает, что, может быть, они не такие уж разные. И что идея о приемнике, может быть, не так уж плоха.
========== 148. Ребекка Майклсон и Дориан Грей (“Страшные сказки”) ==========
Чёрная ночь пьяной вишней заползает в рот, примешивая к вкусу крови во рту сладкое послевкусие. Полная луна серебрит гладкую поверхность зеркал, в зазеркалье преданно заглядывает.
Дориан не спит. Он давно разучился спать ночами. Он стоит у зеркала и смотрит на своё отражение. Такое прекрасное, что сам себя готов возжелать сию же минуту. О, как тяжко всякий раз противиться искушению, когда ты сам — самое великолепное, что случалось в твоей жизни!
Она идёт медленно, подходит неспешно. Почти подкрадывается — мягко, словно дикая кошка, и он видит, что почти так же сладко выгибает спину. Она так прекрасна в серебряном свете ночной зари. Почти так же прекрасна, как он, никогда не стареющий, вечно юный Дориан Грей, повелитель порока.
Она обнимает сзади, за плечи. Ладони её обманчиво мягкие, а прикосновения прохладные, точно горная река. Ему нравится, как она касается его — как будто плотным туманом обволакивает, и сладко царапает небольшими коготками: нет, милый, ты никуда не уйдешь.
Он не уйдёт. Не собирается. Когда рядом с тобою женщина, что не задаёт вопросов, не требует объяснений, и, кажется, пьяна от одного только подозрения, осознания, что у него есть тайна — мрачная и, быть может, страшная. Эту женщину заводит мягкий, постепенный садизм, жестокость, которую сладким ядом вонзаешь не спеша под кожу, и возбуждают чужие секреты.
Она разворачивает его к себе, аккуратно кусает его губу и сладко, точно комар, присасывается к крохотному кровавому ручейку. Её заводит вид крови и опьяняет её вкус. Дориан предпочитает не знать, почему.
Она подносит губы к его уху и шепчет, обдав кожу свежим, почти ветреным, дыханием:
— Доставим друг другу пару восхитительных минут, любимый?
И он сдаётся. Она точно знает, чем его купить. Сегодня — сладостной болью, благодаря которой он чувствует себя живым.
И она приникает к жиле на его шее, где учащённо бьется пульс, и больно кусает. До крови.
Вечно юный мистер Грей, король наслаждений, просто не знает её секрета. Мисс Майклсон, сладкая гурия, — вампир. И она пришла за ним, чтобы забрать. В вечность.
========== 149. Аид и Персефона ==========
Она его ненавидит. Об этом Персефона напоминает себе снова и снова, всякий раз, как его внимательный, проницательный взгляд скользит по её лицу, телу и пальцам. Время идёт, она в плену уже несколько месяцев, несколько долгих дней и ночей она борется с желанием уничтожить его и… уснуть в его объятьях.
Она его ненавидит. Об этом Персефона думает, оплакивая стоящее перед глазами лицо матери из последнего на земле воспоминания, и кусая губы, каждый раз, как он прикасается к ней, берёт за руку, и сердце в груди начинает биться через раз.
Она его ненавидит. Это — её последняя мысль, когда ложится спать, касаясь щекою подушки, а рядом лежит он — спокойный и величественный, похожий на величавое море. Это — её первая мысль, когда вой Цербера сообщает о том, что на земле, столь трогательно ею любимой, наступило утро, а она смотрит на его спокойные губы, растянутые в теплую и лучезарную улыбку, и кусает свои до крови, напоминая, что не может позволить себе его целовать.