Всё крутится перед глазами, будто она на карусели. Аниту тошнит.
Она не понимает, что происходит. Не осознаёт, как Круэлла встаёт и выходит, громко хлопнув дверью. Не сразу различает голоса на улице. Только сейчас понимает, что они уже стоят у машины Круэллы, и та открывает дверцу.
Только сейчас понимает, что что-то не так.
— Круэлла. Ты бы ни за что не отказалась от бизнеса. Это означает отказ от себя. Так что случилось?
— Ничего, — пожав плечами, отзывается Де Виль, — просто решила отдохнуть.
Анита качает головой и кусает губы до крови. Она знает, что это ложь. Они обе знают.
Анита сверлит её взглядом, но на самом деле смотрит умоляюще. Ей нужны ответы. Как всегда.
Круэлла сдаётся.
— У меня рак, Анита, дорогая. Была ремиссия. Но сейчас нет. Мне осталось немного. И я хочу, чтобы у тебя было всё то, о чём ты мечтала.
— Почему? — с отчаянием спрашивает Анита, порываясь бежать за машиной, если будет нужно.
— Потому что ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего, чем пустой и скучный брак, который тебя достал.
Анита кивает. Ей нечего возразить.
— И да, дорогая, — прижав её к капоту, Круэлла целует её в губы, и проводит языком, что пропах сигаретами и джином, по горлу, задевая каждую родинку, — готова поспорить, идиот Родриго никогда тебя так не целовал.
****
Новая глава дома мод Де Виль Анита Кэмпбел-Грин (больше не Редклифф) снимает с портрета Круэллы траурную ленту, отправив его в верхний ящик стола. Выливает остатки джина, к которому теперь ни за что не притронется, открывает окно, и смотрит на просыпающийся Лондон.
Пора работать.
========== 170. Ник Уайлд и Бэзил (“Зверополис и “Великий мышиный сыщик”) ==========
\ Sheriarty-au \
Не играй со смертью. Не заглядывай ей в глаза. Не смотри в лицо. Посмотришь — проиграешь. Победа над смертью — иллюзия. Ты можешь выиграть одну или множество битв за жизнь, но финальную всё равно проиграешь. Исход финальной схватки со Смертью — смерть. Ты всё равно умираешь. Рыдай, сколько хочешь, умоляй небеса пощадить — не поможет. Тебе хана.
Он ждёт меня. Для этого мне не нужно видеть его острое тело и улыбку, похожую на оскал Дьявола, не нужно ощущать в воздухе запах его духов. Он ждёт меня. Я его учую из миллиона других запахов в мире. Я различаю его по звуку шагов и оттенку в голосе. Десять лет жизни, в которой любовь так тесно сплелась с ненавистью. Я не могу без него дышать.
Едва я приближаюсь к нему, так, что теперь мы стоим на расстоянии пяти шагов друг от друга, улыбка дьявола превращается в кроткую, почти ангельскую.
Мы не нуждаемся в приветствиях.
— Неужели это конец? — у меня выходит робко. Я точно влюблённый школьник. Или милая девушка, которая по уши втрескалась в самого плохого парня школы.
А он, гениальный, умный, почти как я сам, расставивший ловушки так, что я попросту не мог не прийти, снова возвращается к оскалу. И я обожаю этот оскал. Это — его отличие. Его фирменный знак.
— Бэзи, — нежно, почти любовно, он проводит пальцем по моим губам, — милый мой, ты так наивен, хотя и гениален. Я знаю, как ты страдаешь от того, что эта наша… — он запинается, потому что, сколько бы мы не пытались, никогда не можем подобрать подходящих слов, чтобы охарактеризовать отношения между нами, — своеобразная дружба заканчивается. Но, видишь ли, в этом-то и проблема. Я предлагаю тебе завершить её на пике возможностей. Вдвоём. Мой милый, сладкий, маленький Бэзи.
— Не разговаривай со мной так, Ник, — я кусаю губу до крови, — я не девчонка из группы поддержки.
И он взрывается искренним хохотом. Так смеются счастливые люди. Но Ник Уальд не может быть счастливым, как и я. Мы задыхаемся от обыденности вещей.
Мы — п с и х и.
— Нет, Бэзи, — он подходит на шаг ближе, — ты не девчонка из группы поддержки, конечно нет, дорогой. Просто ты — пай мальчик, который упорно хочет казаться хуже, чем есть. Это мне в тебе и нравится, дорогой.
— А ты — монстр, внутри которого живёт щепотка добра? — не могу сдержать усмешки. — Так ты думаешь?
— В каждом, — он вальяжно пожимает плечами, — живёт щепотка добра, милый. Или нет.
И тут же скалится, как будто я сомневался когда-нибудь, что в нём добра нет.
— Но именно это, милый мой Бэзи, — щебечет он, мнимо-беззаботный, — тебе во мне нравится. Я не прав?
— Ты очень хорошо меня знаешь.
— А ты меня.
И он притягивает меня к себе. Смотрит пытливо в глаза, а я в его — тоже. Эта игра подходит к финалу. У каждой сказки есть конец, не обязательно счастливый. Но нам на счастье плевать. Нам всегда было нужно только одно — чтобы было интересно.
Я чувствую сладость его пьяного дыхания и острый аромат его духов. Моё сердце бьётся в замедленном темпе, но учащается, когда чувствую, как он целует мои губы следом своего вздоха.
Вот и всё, что мы теперь можем позволить друг с другом.
Ничего большего.
Он толкает меня назад, и я исполняю приказ — лечу.
Не потому, что не могу удержаться.
Потому, что не хочу.
Мы жили вместе. Разыгрывали шахматную партию вместе.
Она сыграна вничью. Пора признать это и поставить точку.
И он, я вижу, прыгает за мной, в бурлящую воду водопада.
Мы умираем вместе. Мы летим в неизвестность.
В пустоту.
========== 171. Мадам Аделаида Бонфамили и Жорж Откур (“Коты-аристократы”) ==========
Помните ли вы свой последний спектакль, моя дорогая мадам? Вы пели как в последний раз. Хотя, конечно, он и был последним. После этого вечера, великого и прекрасного, вы пели только дома, и почти всегда — для меня.
Помните ли вы свой последний спектакль, мадам Аделаида, душа моя? Вы были тем, кем вы есть — богиней. И я тоже был тем, кем я есть — вашим зрителем. Как говорят сейчас, вашим фанатом. Вашим преданным другом.
Что осталось у вас в памяти, великая мадам Аделаида? Потому что мне никогда не забыть вашего прекрасного платья, жёлтого, словно солнце, золотого, будто яркий луч на вечернем небе. И ваше колье на тонкой шее… Я вижу его всякий раз, когда вы сидите полу-боком, глядя в окно, задумчивая, нежная, нездешняя.
Что вы помните в этой кутерьме, моя великая мадам? Потому что я, ваш влюбленный адвокат с душой поэта, помню всё.
И как вы пели. О, как вы великолепно пели тогда. Последняя песня — всегда самая горькая, но и самая сладкая тоже. Вы пели на разрыв, и звук вашего чудесного голоса разливался по моей душе, стучался в моё сердце и тёк в мои вены. Я хорошо запомнил слова — «Если ты меня забудешь, я умру».
Моя прекрасная мадам Аделаида, солнце на моём небосводе, луна на потемневших краях моей души, вас невозможно забыть. Даже если бы наших встреч больше не было, если бы мы расстались тогда навечно, нас разделило бы время, расстояние, люди, страны и города — я не смог бы забыть вас ни на миг. Ни единой секунды забытья — это о вас. Последний ваш вечер на сцене случился тридцать два года назад, а я помню всё так, будто это вчера происходило. И ваш лучистый взгляд, хотя и немного грустный, помню тоже. И ваши пальцы, прекрасные, которые каждый из присутствующих на спектакле, каждый зритель, готов был бы целовать вечно. Они так взволнованно, лихорадочно, больно, вонзались в букеты, а вам всё несли и несли цветы на сцену.
А потом я постучался в двери вашей гримёрки. Ваш голос был тихим и подавленным. Я, полчаса стоящий у дверей, не решающийся войти, теперь очень испугался, что вы не захотите меня видеть. Но вы впустили меня.
— Можно, Джордж, дорогой. Проходите.
Я вошёл. И вы ответили на вопрос, который мучил меня уже давно, как вы знаете, когда к вам прихожу именно я, хоть и в этот раз я его не задал. Вы читали мои мысли.
— У вас, дорогой друг, всегда особенный стук в дверь. Медленный. Тихий.
Вы сидели у зеркала и смотрели на своё отражение в нём. Ваш взгляд потух, я испугался.
— Что-то случилось, моя дорогая мадам Аделаида?
— Я просто боюсь, — вы обернулись ко мне полу-боком, заглянув мне в лицо, — вдруг погасну, как сафиты сцены, теперь? Вдруг я не смогу больше жить? Ведь что я без музыки? Кто я?