В ближайшем окружении императора все чаще оказываются прелаты и монахи, такие, как священник Элизахар, архиепископ Лиона Агобард и Бенедикт Аннианский. Последний проявил себя на реформаторском поприще. Он основал возле Аахена образцовую монашескую общину, создал строгий монастырский устав и упорно добивался его повсеместного внедрения. Это вызвало сильную внутрицерковную оппозицию, во главе которой стояло могущественное духовенство Сен-Дени. Но Бенедикт, получая всяческую поддержку от императора, добился своего: часто созываемые по инициативе светской власти церковные соборы выработали генеральные положения для унификации монастырской жизни.
Один Бог, один император, одна вера. Единство. Как сохранить его, когда реальная жизнь вовсе к этому не располагала? Вот что не давало покоя Людовику, у которого уже подрастали сыновья. В отличие от отца, занявшегося делами наследства только в конце жизни, новый император начал беспокоиться об этом в самом начале. Вопрос был мучительным, ибо традиция требовала наделить отпрысков землей и властью. Итогом длительных размышлений явилось компромиссное решение. В 817 году был принят документ, названный «Ordinatio imperii», в котором речь шла как будто не о разделе, а о реорганизации, упорядочении, совершенствовании структуры империи, ее обустройстве. Формально императорский титул получал старший сын Людовика Лотарь, который с этого момента становился соправителем отца, а после его смерти наследовал империю. Два других сына получили по королевству: Пипин сохранил за собой Аквитанию, королем которой был уже два года; Людовик получил Баварию и земли, примыкавшие к ней на востоке. Младшие братья должны были подчиняться воле старшего в военной и дипломатической сферах и не могли вступать в брак без его согласия. В случае смерти одного из младших братьев новый раздел не предусматривался, в случае смерти Лотаря вельможи должны были избрать императором одного из оставшихся.
По сути «Ordinatio imperii» декларировало не что иное, как раздел. С этого момента партия единства в лице духовенства начинает отходить от императора, а братья, рассчитывая на большее, затаили на отца обиду. Однако здесь крылась более серьезная опасность, мало кому очевидная в 817 году. От подданных требовали присягу на верность. Они присягали, но кому? В стране было два императора, чьи интересы, как вскоре выяснилось, совсем не совпадали. Кроме того, в Баварии и Аквитании имелись свои короли и нужно было приносить клятву им. Это вносило путаницу и неразбериху в отношения вассалитета и размывало понятие преданности. Чем дальше, тем больше каждый предпочитал служить тому, кто больше платил. Когда 16 лет спустя на Красном поле Эльзаса император Людовик за одну ночь лишился почти всех своих вассалов, не пожалел ли он тогда об ошибке, сделанной в самом начале? Кто знает...
Помимо всего прочего, «Ordinatio imperii» не учитывало многих местных особенностей и частных моментов, что стало очевидным почти сразу. Вскоре против императора восстал его племянник Бернард, внебрачный сын Пипина Италийского. В 810 году он унаследовал Итальянское королевство после смерти отца, и был утвержден в этом звании Карлом Великим год спустя. В сентябре 813 года Бернард принес в Аахене вассальную присягу только что коронованному Людовику. Однако «Ordinatio imperii» никак не упоминало Бернарда и не учитывало его интересы. Он взялся за оружие, видя в этом единственный способ защиты своих прав. Восстание было быстро подавлено, Бернард схвачен и ослеплен, от чего вскоре умер. Репрессиям подверглись также старые соратники Карла Великого. От двора были удалены Вала, Агобард, низложен епископ Орлеана Теодульф. Сводные братья императора отправлены в монастыри. Так Людовик пытался обезопасить себя от подобных мятежей в будущем.
Жестокая расправа очень повредила авторитету благочестивого императора. Но еще больше ему повредила попытка загладить свою вину. Летом 822 года в Аттиньи Людовик публично исповедовал свои грехи, вернул из ссылки Адаларда и Валу, признал своих сводных братьев — Дрогон при этом получил сан епископа в Меце, Гуго чуть позже стал аббатом Сен-Кантена. Поступки подобного рода впоследствии стали для Людовика почти правилом. Но если он сам видел в этом возможность получения божьего благоволения, то для других это была наглядная демонстрация его собственного бессилия и слабости. Беда Людовика в том, что все его попытки согласования внутренних моральных принципов и внешней реальности постоянно терпели крах. А могло ли быть иначе?