Вы поручили мне войну с Югуртой, и знать до крайности этим раздосадована. Рассудите, пожалуйста, не лучше ли все переменить, поручивши это или иное подобное дело кому-нибудь из тесного круга знатных, отпрыску старинного древа, человеку очень родовитому и совсем не искушенному в военном искусстве. Без сомнения, он, по неопытности, затрясется, заспешит, а после возьмет в советчики кого-нибудь из народа. Так уже не раз бывало, что вы назначаете командующего, а он ищет, кого бы поставить вместо себя. Я сам, квириты, знаю таких людей, которые, лишь после того, как их выберут в консулы, принимались читать и рассказы о нашем прошлом, и военные наставления греков. Вздорные люди: по времени, и правда, сперва приобретаешь звание, потом уже действуешь, но ведь по сути вещей как раз наоборот!
С этими спесивцами, квириты, сравните меня, человека безродного. То, что они услышат или вычитают из книг, я либо видел, либо совершил сам; что они выучили, сидя дома, я узнал в походах. Теперь решайте, поступки ли имеют больше весу или слова. Они презирают мою неродовитость, я презираю их малодушие; против меня — мое происхождение, против них — их позор. Мое мнение, впрочем, что от природы все люди одинаковы, а кто самый храбрый, тот и самый благородный. Если б можно было спросить у отца Альбина или, например, Бестии, их или меня предпочли бы они родить на свет, что бы мы от них услыхали, как вы думаете? Только одно: «Сыновья наши пусть будут лучше всех!..» И если по праву относятся они ко мне с пренебрежением, пусть так же относятся и к собственным предкам, которые — наравне со мною — знатность свою приобрели через доблесть. Они завидуют чести, которой я удостоен, — тогда пусть завидуют и трудам, и безупречному имени, и даже опасностям, ибо лишь через все это оказана мне честь. Но, растленные своею спесью, они ведут такую жизнь, точно презирают почести, которыми вы награждаете, и, однако же, домогаются их так, точно всегда жили достойно. Нет, они поистине заблуждаются, если ожидают одновременно двух самых несовместимых выгод — радости от безделья и награды за доблесть! Вдобавок в речах перед вами или перед сенатом они многословно превозносят своих предков: восхваляя их подвиги, они думают прибавить славы себе. Пустое! Чем жизнь предков блистательнее, тем позорнее бездарность потомков. Судить об этом следует только так: слава отцов для потомства — как бы светильник, она не оставит во мраке ни достоинств, ни изъянов. Ее мне недостает, квириты, признаюсь, зато мне можно описывать собственные подвиги, а это намного прекраснее… Теперь вы видите, как они несправедливы. Ссылаясь на чужие заслуги, они приписывают себе то, в чем отказывают мне, невзирая на мои собственные. Еще бы, ведь у меня нет восковых изображений и знатность моя еще молода! Но, право же, лучше добыть знатность собственными силами, чем получить в наследство и опозорить.
Я отлично понимаю, что, пожелай они мне возразить, — и в изобилии польются звучные и складные речи. Теперь, возведенный вами на высшую из должностей, я решил не молчать в ответ на их брань (а они повсюду поносят и меня, и вас), чтобы никто не принял сдержанность за нечистую совесть. Меня-то, по глубочайшему моему убеждению, ни одна речь оскорбить не способна: кто будет говорить правду, тот непременно похвалит меня, кто солжет, того изобличат мои правила, моя жизнь. Но они порицают ваше решение, которым мне оказана высочайшая честь и поручено важнейшее дело, а потому размыслите еще и еще раз, не надо ли пожалеть об этом решении. Верно, я не могу похвастаться ни старинным родом, ни триумфами или консульствами моих предков, но, коли потребуется, покажу копья, флаг, фалеры и другие воинские награды,173 а еще — шрамы на груди. В них и родовитость моя, и знатность, не по наследству доставшаяся — как у тех, — но приобретенная ценою бесчисленных трудов и опасностей.
Говорю я нескладно, ну да мне это безразлично. Доблесть сама за себя говорит достаточно внятно. А тем, конечно, без хитроумия не обойтись — чтобы за словами спрятать безобразие поступков. И греческих писателей я не знаю. Не хотелось мне их изучать: ведь тем, кто их постигнул, мужества не прибавилось. Но что для государства всего важнее, в этом я знаток: умею разить врага, расставлять караулы, не страшиться ничего, кроме дурной славы, терпеть и холод и зной одинаково, спать на голой земле, переносить одновременно и лишения, и труды. Свои привычки и убеждения я хочу внушить солдатам и не намерен их стеснять, а сам роскошествовать, славу забирать себе, а тяготы оставлять им. Такое командование и полезно, и достойно свободных граждан, А если сам живешь в свое удовольствие, войско же принуждаешь повиноваться наказаниями, ты не командующий, ты владыка. Но ваши предки держали себя по-иному — и прославили себя и государство. На их славу полагается знать; нравами она не схожа с ними нисколько, нас, пытающихся им подражать, презирает, но все почетные должности требует себе, не по заслугам, а будто старый долг. Но, в бесстыдном своем чванстве, они слепо заблуждаются, эти люди. Предки оставили им все, что только возможно, — богатство, родовитость, славные воспоминания, но доблести не оставили и не могли оставить: доблесть одна и не дается в дар, и не принимается.