Я рассматривал давление идеологического канона, формирование «культуры партийности», особенности и эволюцию историознания в этих условиях. Стремился показать позитив – то, что внесла советская историческая наука в мировую историографию. Естественно, тема индивидуального вклада ее представителей оставалась на втором плане. А вместе с ней роль личностного фактора. Конечно, идеологический режим менялся: 20-е годы несопоставимы с тридцатыми-сороковыми, Оттепель с застоем. При том идеологическое давление оставалось константой. Еще, пожалуй, серьезнее была индоктринация. Разработанная идеологическим аппаратом схема исторического процесса входила в сознание и подсознание. Ученые не просто подстраивались под установки директивных органов, установки становились исследовательскими и жизненными ориентирами.
Многое значил дух корпоративной солидарности, «культура партийности» требовала «равнения в строю» прежде всего в ближайшем окружении. Порой корпоративное единство становилось единственным допустимым способом самосохранения и даже сохранения нишы для творчества, однако издержки такой коллективной самозащиты тоже оказывались серьезными, тормозя творческий порыв. Мне прекрасно известно значение дефицита профессионального общения в творческих судьбах историков из провинции В.С. Алексеева-Попова и С.Л. Сытина, которым посвящены соответствующие главы. И все же в центре творческого процесса остается личность. Не случайно широко практиковавшиеся в советское время масштабные коллективные издания в советское же время снискали прозвище «братских могил».
Для полноценного вовлечения индивидуальности ученого в историографическое исследование совершенно необходимо широкое привлечение источников личного происхождения. Этому требованию и отвечает выбор персонажей книги. В своем большинстве это люди, которых я близко знал, с которыми многократно беседовал, переписывался. Поэтому на первый план выходят личные воспоминания и документы личного архива.
Моим первоначальным намерением было ограничиться кругом непосредственного общения, которое, в свою очередь, ограничено временем моего профессионального бытия, начавшегося в конце 50-х годов. Два обстоятельства изменили начальный замысел. Случай или судьба свели меня с родственниками и друзьями Г.С. Фридлянда и Я.В. Старосельского. Воспоминания, семейное предание, даже художественная литература приблизили ко мне облик двух ярких представителей раннего советского историознания.
Заставило задуматься и другое обстоятельство. А можем ли мы понять советскую историографию, исключив ее ранний период? Задолго до нынешней, постсоветской поры приходилось сталкиваться с неким, почти непреходящим (за исключением краткого периода Оттепели) критицизмом. Дескать, господствовала в двадцатые «школа Покровского», ее осудили; историческое образование, а с ним историческая наука вернулись в нормальное русло.
Да вот что за нормы «нормальности» утвердились? Ведь наряду с позитивистским каноном историописания восторжествовал идеологический канон советского, можно сказать – «партийного марксизма». Не стал бы я безоглядно славить возрождение привычного нарратива. Его историческое величество Нарратив неизменно служил политическим целям, в данном случае конкретно – установке на стабилизацию Режима.
В истории Французской революции «нормализация» выявилась ощутимо и зримо. На смену творческим поискам и спорам 20-х пришел монолит 30-х в виде юбилейного коллективного и пространного компендиума[6]. В нем широко использовались достижения предшественников, их работы. Без упоминания имен! В обстоятельной историографической части творчество историков 20-х годов заменяли Ленин со Сталиным.
При Оттепели люди были реабилитированы, их имена стали достоянием гласности, оставшиеся в живых (Я.М. Захер, С.А. Лотте, В.М. Далин) возобновили работу. Началось переиздание трудов, трехтомника Н.М. Лукина, биографий Марата и Дантона Г.С. Фридлянда. Однако замечались заодно чувство превосходства и некая снисходительность. Представлялось, что работы Захера, Фридлянда, Старосельского устарели или не ко времени, «немоде́» – по колоритному выражению лидера историков-франковедов 1960– 1970-х годов А.З. Манфреда.
Представляя основной труд Фридлянда о Марате на суд советских читателей времен Оттепели, Альберт Захарович озаботился «предуведомить» этого читателя, что терминология Фридлянда может «дезориентировать», основные положения книги спорны и ошибочны и вообще «не разделяются современной советской исторической наукой»[7].
6
Французская буржуазная революция 1789–1794 / Под ред. акад. В.П.Волгина, акад. Е.В. Тарле. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. 851 с.
7