– Нет, куда нам, – мальгаш кажется, даже шаркнул ножкой под стойкой, – а русский… как можно быть русским подданным и не говорить хорошо по-русски!
Словосочетание «Русский подданный» этот человек выделил так же, как я пять минут назад в коридоре – словно прочитал с большой буквы, и я невольно заинтересовался им:
– Как вас зовут, уважаемый?
– Иван Рававодина.
Целую минуту я переваривал про себя эту мальгашскую фамилию. Или я плохо знаю мальгашский, или… Потом до меня дошло: частица «Ра» – мальгашская приставка к фамилии и переводится, как «Уважаемый». Если её отбросить… Ну да, наш русак, потомок поселенцев XVIII века, наверно, прибывших на остров ещё с Александром Меншиковым или с Абрамом Ганнибалом. Смешались с местными, исказили фамилию на мальгашский лад…
– Уважаемый господин Воеводин, я с удовольствием выпил бы с вами, если бы на «Святогоре» не было бы сухого закона… Но это исправимо. Итак, до берега?
– До берега, ваше превосходительство!
– Не чинитесь. Для вас – Артём Борисович.
Настроение резко пошло вверх, и я, мурлыча себе под нос непристойную кадетскую песню про летние манёвры, помчался к своим вольноопределяющимся. Колесникова, правда, пришлось пропустить вперёд в качестве путеводного клубка из сказки. Всё-таки такой огромный боевой корабль трудно изучить полностью, особенно если не служишь на нём постоянно. И потом… Я, например, начинку «Принца Уэльского» представляю себе лучше, чем начинку «Святогора»… Хорошо, что Колесникова ко мне приставили. Да и парень он оказался ничего, я бы его в «морские коньки» взял. Кто вообще догадался посадить за столом рядом диверсанта и антидиверсанта?.. Осмотрев предоставленный спецназу кубрик, я не нашёлся, к чему придраться. Российская армия традиционно придерживается аскезы в быту, начиная с Петра Великого, но флот всегда считался исключением. Как бы ребята не разбаловались… Решено!
– Господа спецназ! – обратился я к подчинённым, вытянувшимся по двое в проходах между двухуровневыми койками. – Мы хорошо поработали «в поле», но это не значит, что можно расслабляться. Тренировки в обычном режиме. Правда, мы сейчас на чужой территории, на военном корабле. Значит, график приспособим к морякам. Сегодня после окончания полётов – все на палубу. Бегать! Рукопашный бой! Два часа, до упаду. Утром повторим. И так ежедневно. Свободного времени не будет. После утренней разминки занимаемся английским и испанским, потом – репетируем боевое расписание, а потом – разбегаемся по кораблю, как тараканы. Через неделю вы все должны знать корабль, как свои пять пальцев. После этого будем отрабатывать варианты его захвата…
Краем глаза я замечаю, как Колесников побледнел от моих слов. Но порадоваться собственной удачной шутке мне не дали.
– А на дно пускать будем, как «Уэйкфилд»? – это прорезался мой умник, вольноопределяющийся Степанов.
Ё… Т… М…! Да кто ты такой, чтобы ТАК шутить о «Тройном инциденте» при мне! При мне и при других, прошедших ту мясорубку! Передо мной снова стал, как наяву, огромный амфитеатр Вальпараисо, город, сбегающий по этому амфитеатру к бухте, взорванный и объятый огнём корабль у причала и винтокрылы с эмблемами Королевских ВВС Испании, заходящие прямо на нас…
– Разговорчики в строю! – гаркнул я. – Р-р-рядовой Степанов! Два наряда вне очереди за разговорчики в строю!
– Есть, ваше превосходительство, два наряда вне очереди!
– Господа офицеры! Занимайтесь с личным составом! – и, поворачиваясь к мичману, на два тона ниже: – Благоволите проводить меня на «башню», Александр Григорьевич!
Идя по коридору и стараясь не налететь на спину Колесникова, который в свою очередь старательно делал вид, что ничего не происходит, я вполголоса выговаривал своему адъютанту:
– Хороший будет спецназовец… Стервец… Просто у него такой этап – когда пообмявшийся в службе человек начинает умничать. Нет, ну какой стервец… Нужно проверить, слышишь, проверить, кто ему подал мысль так пошутить… Да не в моих чувствах дело… Да, считай, что у меня паранойя… Вот ты можешь мне поручиться, что у нас в команде нет жандармского осведомителя? Или, на худой конец, в переборках не сидит пара их «клопов»? Вот и действуй.
После того как в битве при Сарагосе жандармы генерала Мило полегли практически все, Наполеон придал уцелевшим функции военной полиции с особыми полномочиями. Император Павел тут же оценил новшество союзников и повелел завести жандармов у себя. Нововведение не только прижилось на русской почве, но и неожиданно расцвело пышным цветом, срослось с Тайной канцелярией и превратилось в жупел для вольтерьянствующего дворянства. Простые военные жандармов тоже недолюбливают, хотя и признают их заслуги перед престолом.