Сперва Фокса привели в спальню к королю, и тот (велев держать его очень крепко и на порядочном расстоянии) спросил, неужели он так жесток, что решился убить стольких невинных людей? «Смертоносные болезни лечат смертоносными снадобьями», — ответил Гай Фокс. Маленькому фавориту-шотландцу, похожему на терьера, спросившему Фокса (довольно опрометчиво), зачем тот запас столько пороху, он ответил, что хотел с его помощью отправить шотландца домой в Шотландию, а для этого требуется взрыв большой силы. Назавтра Фокса отвезли в Тауэр, но признания от него так и не добились. Даже после страшных пыток он не добавил ничего нового к тому, о чем правительство уже знало, хотя, должно быть, был доведен до ужасного состояния. Страшное тому подтверждение — сохранившаяся подпись Фокса, изменившаяся после кошмарной дыбы до полной неузнаваемости. Бейтс, человек совсем иной породы, вскоре рассказал, что к заговору причастны иезуиты, и, возможно, под пытками сознался бы в чем угодно. Трешем, которого тоже заперли в Тауэр, давал показания, затем отказывался от них, и умер от тяжелой болезни. Роквуд, чьи лошади стояли наготове вдоль всей дороги до Данчерча, удрал лишь в середине дня, когда весть о заговоре облетела весь Лондон. По пути он встретил двоих Райтов, Кэтсби и Перси, и вместе они помчались галопом в Нортгемптоншир. Добравшись в Данчерч, они нашли там всех тех, кого числили будущими своими соратниками. Однако, услыхав о заговоре, к тому же разоблаченном, эти люди за ночь исчезли, оставив их с хозяином, сэром Эверардом Дигби. И тогда впятером они поскакали через Уорикшир и Вустершир в дом, носивший название Холбич, на границе Стаффордшира. По пути они пытались поднимать на бунт католиков, но те с негодованием прогоняли их. Все это время за беглецами неустанно гнался шериф Вустера, и к нему присоединялось все больше и больше всадников. Наконец заговорщики решили занять оборону в Холбиче, заперлись в доме и насыпали возле очага немного отсыревшего пороха, чтобы просушить его. Но порох взорвался, и Кэтсби получил ожоги, увечья и чуть не погиб, остальные тоже были тяжело ранены. Однако терять всем им было нечего, и, готовые умереть, встали они, вооруженные только шпагами, в окнах под пули шерифа и его помощников. Когда Томас Уинтер был ранен в правую руку и она бессильно повисла, Кэтсби сказал ему: «Встань рядом со мной, Том, и мы погибнем вместе!», так и случилось: они были убиты двумя пулями из одного ружья. Джона Райта и Дигби схватили, причем у последнего была сломана рука и он тоже был ранен.
Пятнадцатого января Гай Фокс и те из заговорщиков, кто остался в живых, предстали перед судом. Всех их признали виновными, повесили и четвертовали: одних возле собора Святого Павла, других на Лудгет-Хилле, а третьих напротив здания парламента. Священника-иезуита по имени Генри Гарнет, якобы знавшего о злостном заговоре, схватили и допросили, а двоих его слуг подвергли безжалостному истязанию. Самого его не пытали, но окружили в Тауэре доносчиками и предателями, и таким подлым способом заставили сознаться. На суде Гарнет заявил, будто сам он сделал все от него зависевшее, чтобы предотвратить преступление, но не мог разгласить тайну, которую узнал на исповеди, хотя я думаю, он узнал о заговоре иным путем. Мужественного священника признали виновным и казнили, а католическая церковь причислила его к лику святых. Нескольких богатых и влиятельных людей, которые не имели ни малейшего отношения к заговору арестовали и посадили в тюрьму по приговору Звездной палаты, и вообще к католикам, содрогавшимся при мысли о дьявольском плане, стали несправедливо применять еще более строгие законы, чем прежде. Тем и закончился Пороховой заговор.
Часть вторая
Его Мудрейшество с большим удовольствием сам бы взорвал палату общин: короля прямо-таки распирало от ненависти и ревности к ней все время, пока он сидел на троне. Будучи крайне стеснен в средствах, он был вынужден созывать палату — без ее согласия денег ему было не видать, как своих ушей, однако требование упразднить некоторые монополии, вредные жизни народа, и покончить с другими злоупотреблениями, разъярило его, и он снова ее разогнал. Один раз Яков добивался от палаты одобрения союза Англии с Шотландией, и они поссорились из-за этого. Другой раз палата добивалась от него закрытия одного из самых извращенных измышлений церковников — Суда Высокой Комиссии, и они опять повздорили. Потом палата убеждала короля не внимать архиепископам и епископам, изливавшим на него столько елея, что стыдно об этом рассказывать, а обратить свой взор на бедное пуританское духовенство, подвергавшееся гонениям за непослушание этим архиепископам и епископам, и ссора вспыхнула вновь. Короче говоря, палата общин всю жизнь была для Его Мудрейшества хуже чумы: он ненавидел ее, делая вид, что любит, сажал самых строптивых в Ньюгейт и в Тауэр, а остальным затыкал рты, отказывая им в праве высказываться по вопросам общественной жизни, которые якобы их не касались, шантажировал, угрожал, пугал и сам пугался. Палата тем не менее стойко защищалась и упорствовала в том, что принимать законы — дело парламента, и король не должен вводить их своим указом (о чем тот радел день и ночь), и в результате Яков так часто нуждался в деньгах, что торговал титулами и должностями, будто они были товаром, и даже изобрел новое звание баронета, которое кто угодно мог купить себе за тысячу фунтов.