Эти суровые правила, сформулированные для вымышленного государства, несомненно, никогда не применялись. Они связаны с принципом превосходства коллективного над личным, свойственного всем утопиям коммунистического типа. «Ни вы, ни те блага, о которых вы говорите, не принадлежат лично вам: и вы, и ваше имущество принадлежит вашему роду, вашим предкам и вашим потомкам, а точнее, и вы, и ваш род, и ваше наследство — все это принадлежит Городу».[41] Брак и деторождение — это обязательства мужчины перед Городом, будущее которого скрыто от него. Безбрачие — утверждение главенства личного над общественным, оно появляется тогда, когда система ценностей коллективного сообщества размывается, а индивидуальные убеждения становятся важнее традиционных ценностей.
Суровость, проповедуемую Платоном, несомненно, можно объяснить эволюцией самосознания в афинском обществе и страхом, что новый человек может вообще отвратиться от брака. В мире, где женщин презирают, так как они живут взаперти, в гинекее, и любая общественная жизнь для них запретна, будь то политика или участие в соревнованиях, занятия философией или армия, в этом мире и домашний очаг считается не слишком почетным местом. Литература того времени говорит о жизни мужчин, протекающей вне дома, и не так-то легко, лишь по косвенным упоминаниям, можно отличить женатых от холостяков. В «Пире» Платона Сократ забывает, что он женат на Ксантиппе.
Агора — площадь — вот истинный домашний очаг афинянина. Счастье принадлежит только мужчинам, а брак составляет тяжкую обязанность и никак не связан с естественной склонностью. Платон в «Пире» утверждает: мужчины, склонные к политике, не интересуются женщинами, их тянет к мальчикам, значит, закон должен обязывать их вступать в брак. Вот какова отправная точка размышлений философа о безбрачии.
Философия, бурно расцветшая в Афинах с V века до н. э., изменила сознание людей: опора на традицию отходит на второй план, уступив место разуму, личные ценности становятся выше коллективных. Первыми расшатывают устои брака философы, и хотя говорится о них с легкой усмешкой, пример заразителен. Еще раньше рассказывали о мудрецах из греческих колоний Ионии (Бианте, Фалесе). Стобей повествует, что Фалес на уговоры матери жениться отвечал: «Время еще не пришло», она послушалась, подождала, снова приступила к уговорам и услышала: «Время уже ушло».[42] Что касается Бианта, то он заключил вопрос о браке в силлогизм, который впоследствии стали называть его именем: «Ты женишься на красавице или уродине: красавица станет тебя обманывать, уродина сама станет для тебя наказанием. Ни то ни другое тебе не подходит — не женись».[43] Разумеется, тот же силлогизм можно перевернуть: «Красавица меня вознаградит красотой, уродина меня не обманет — надо жениться!» А между двумя крайностями располагаются не слишком красивые, не слишком уродливые, те, кого Фаворин назвал «подходящими для брака».
Все эти аргументы скорее забавны, чем действенны. Они подаются с улыбкой и не затрагивают суть культуры, основанной на супружестве. Но количество холостяков среди греческих философов, и не только афинских, так велико, что удивляет историков. Холостяками были Демокрит, Платон, Зенон, Эпикур, Аполлоний Тианский, Фалес и многие другие, и среди прочих Диоген, публично совершивший бракосочетание со своей правой рукой… В кругу философов V века до н. э. — так, как он представлен в «Пире» — впервые было предложено теоретическое обоснование безбрачия. На пир, состоявшийся около 420 года до н. э., о котором рассказал (или который сам придумал) Платон, были созваны Сократ и другие философы — лучшие умы своего времени, — чтобы поговорить о любви. Есть о чем поговорить холостякам!
Любовь (Эрос) в представлениях древних греков — это космическая энергия, которая порождает мир и не дает ему погибнуть. Сократ в «Пире» вписывается в эти представления, но сообщает им новый масштаб: бессмертие для человека возможно только в деторождении, а любовь побуждает рожать в Красоте (Афродита). Но существуют две Афродиты, два типа деторождения, два рода плодовитости, составляющих два взаимодополняющих способа обессмертить себя: телесный и духовный. Более того, после «Пира» духовной красоте стало отдаваться предпочтение перед телесной, соответственно, духовное воспроизводство стало цениться выше, чем телесное. Духовный брак с педагогикой, наукой, искусством и их «потомками» — поэзией, литературой, законотворчеством и т. п. — создает совершенно иные возможности для бессмертия, чем обычное телесное воспроизводство, которое уравнивает людей и животных. Тот, у кого плодотворящая душа, «несет в себе божество» и, когда приходит время, сочетается с прекрасным и порождает прекрасное.[44]