Разумеется, можно попытаться использовать _одни_ машины для истолкования результатов творчества _других_ машин. Но количество промежуточных звеньев, необходимых для понимания бит-текстов, находящихся на крайних полюсах "апостазии" (то есть "отступничества" от наших форм творения, понимания и толкования чего бы то ни было), растет по мере возрастания сложности исследуемых текстов; эта сложность возрастает _по экспоненте_, не позволяя нам получить даже самое смутное представление о предельных проявлениях "апостазии". Человеческий род оказался совершенно беспомощным перед лицом словесности, которой люди, пусть косвенно, сами положили начало.
Вот почему приходится слышать, что ученые, дескать, оказались в положении ученика чародея, который вызвал к жизни силы, ему неподвластные. Это - голос отчаяния, но в науке нет места отчаянию. Вокруг бит-литературы уже выросла весьма обширная "про-" и "контр-бит-словесность". В этой последней нередки суждения, продиктованные ощущением безысходности; для нее характерно состояние горестного потрясения и вместе с тем изумления тем, что человек создал нечто переросшее его _духовно_.
Но следует совершенно определенно заявить, что битистика, будучи научной дисциплиной, _не может_ служить трибуной высказывания такого рода взглядов, относящихся к философии природы, человека и плодов (до крайности нечеловеческих) его деятельности. Вслед за Роже Гацки мы полагаем, что у битистики не меньше, но и не больше оснований отчаиваться, чем, скажем, у космологии: ведь совершенно очевидно, что, независимо от того, как долго мы, люди, будем существовать и на какую помощь со стороны познающих машин сможем рассчитывать, Вселенную нам не исчерпать до конца, а значит, и не понять; но астрофизикам, космологам, космогонистам и в голову не приходит жаловаться на столь огорчительное положение дел.
Вся разница в том, что не мы - творцы Универсума, тогда как бит-творчество, через различные опосредования, есть, несомненно, дело наших рук. Но откуда, собственно, взялось убеждение, что человек совершенно спокойно может признавать неисчерпаемость Универсума и не может столь же спокойно и трезво признать неисчерпаемость того, что создано им самим?
3. ОСНОВНЫЕ РАЗДЕЛЫ БИТИСТИКИ. Подробные объяснения и описания вместе с аннотированной библиографией предмета читатель найдет в соответствующих разделах монографии. Однако имеет смысл обозреть основные разделы битистики как бы с высоты птичьего полета; такое обозрение ни в коей мере не может _заменить_ подробного изложения, но может служить чем-то вроде краткого путеводителя по сильно пересеченной и потому вряд ли обозримой с близкого расстояния местности. Спешим подчеркнуть, что рассматриваемые далее основные разделы битистики даются в сильном упрощении, нередко граничащем с искажением ее важнейших проблем.
Итак, имея в виду предваряющий характер нашего обзора, остановимся лишь на четырех "кульминациях" бит-литературы, а именно на моноэтике, мимезисе, софокризии и апостазии. Эти термины, собственно, уже устарели; в современной терминологии им примерно соответствуют: гомотропия (ее первая часть), мимезис в собственном смысле, критика философии и сверх-разумное (выходящее за рамки нашего разумения) творчество. Однако прежняя терминология обладала достоинством выразительности, а простота вступительных объяснений нам важнее всего.
A. Крив, Галбрансон и Фрадкин, причисляемые к создателям, "отцам" битистики, под "моноэтикой" понимали самую раннюю стадию битизма. (Термин образован от слов "монос" - единичный, и "поэзис" - творчество.) Моноэтика возникла в процессе обучения машин правилам словотворчества, совокупность которых определяет то, что некогда называли "духом" данного языка.
Язык, функционирующий реально и возникший исторически, правила словотворчества использует с очень сильными ограничениями; носители языка обычно этого не сознают. Появление машин, которым ограничения словотворчества _на практике_ совсем неизвестны, позволило лучше увидеть возможности, мимо которых проходит речь в процессе своей эволюции. Проще всего это показать на примерах, взятых из второго тома нашей "Истории", главным образом из глав "Паралексика", "Семаутика" и "Семолалия".
а) Машины могут употреблять слова, существующие в языке, определяя их смысл иначе, чем это принято: "бездорожье" (дешевизна); "стриж" (парикмахер); "конец" (кентавр на посылках); "наколенник" (неверный вассал, посаженный на кол); "голография" (графство нудистов); "саркофаг" (мясоед); "сипенье" (исполнение верхнего "си"); "стоматолог" (шахматист-сеансер).
b) Машины также создают неологизмы вдоль т.н. семантических осей; мы намеренно приводим примеры подобного творчества, не обязательно требующие пояснений:
"поседевка - потаскурва - общага - доступница";
"глистоноша" (птица, кормящая птенцов);
"взубило - врубанок - помордник";
"численок - двоичник - цифрант" (компьютер);
"висельчак" (пассажир фуникулера);
"гробоуказатель" (memento mori);
"душемойка" (чистилище);
"дракула" (рыба-пила);
и так далее.
Комический эффект здесь, разумеется, непреднамеренный. Все это элементарные примеры, в которых, однако, видна черта, присущая бит-литературе и на более поздних стадиях ее развития (хотя там она далеко не столь заметна!). Все дело в том, что если для нас первичной и первейшей действительностью является реальный мир, то для них - _язык_. Компьютер, которому чужды были категории, навязываемые языку _культурой_, "считал", что "старая проститутка" - то же самое, что "поседевка", "потаскурва" и т.д. Отсюда же - типичные контаминации ("конец" может служить классическим примером сплава значений и морфологического облика слов: тут сходятся "конь", "гонец" и "кентавр", играющий роль семантического цемента, - коль скоро конь не может быть посланцем, им будет полуконь-получеловек).