Я вела машину все эти восемьсот километров, и внутренний ритм путешествия отзывался во мне как музыка. Меньше всего на свете хотелось мне сейчас, здесь оказавшись, наконец, на этой вымечтанной дороге в преддверии этих четырех дней, которые, может быть, никогда и не случатся, потерять ритм и развеять наваждение.
Мягкие повороты узкой ухоженной дороги баюкали и обещали. Вот между ветками елей первый раз голубым серебром мелькнуло море, вот дорога пролегла сквозь малюсенький, как домик Барби, но, совершенно настоящий, городок. Все, как у больших: автобусная станция, ресторан, муниципалитет и полицейский участок, школа, и коттеджи, виллы, особняки. Правда, жители на Барби совершенно не похожи. Неяркие, спокойные, неспешно передвигающиеся от мала до велика на велосипедах. Пока я обо всем этом думала, городок исчез за очередным поворотом, и снова сосны, ели, проблески моря, редкие встречные машины.
Мой любимый впервые в этих краях, и совершено не хочется портить ему наслаждение первой встречи своими пояснениями почти местного жителя или того хуже рассказами многоопытной тетки о прежних визитах в эти места и первых впечатлениях.
В эротических играх ценится только творчество и спонтанность. Многажды повторенный эротический прием сначала теряет остроту, потом превращается в пустой рутинный ритуал. Мы первый раз здесь вместе, значит, и я здесь первый раз.
Вставшая перед глазами картина тоже не была воспоминанием. Она просто была здесь, одновременно с дорогой, шумом колес, все более ясным запахом моря.
Он спал на спине, вольно раскинувшись, и я подумала, что даже во сне редко кто бывает так естественен и органичен. Мне впервые казалось красивым мужское тело с нежной светлой кожей, почти совершенно лишенной волос, и даже мягкий треугольник внизу только оттенял изящество расслабленного, как и все тело, естества. Даже во сне было видно, какое это гибкое и сильное тело. Этот спящий глубоким сном молодой мужчина был открыт, свободен и непорочен.
Я любила смотреть на него, когда он спал, так же, как любила его пластику молодого волка, его возбуждающий запах и характерный, чуть терпкий, вкус.
В освещенной первыми лучами спальне пахло свежестью морозного утра, коньяком и любовью.
Перед каждой новой встречей я благоразумно решала не спешить. Но стоило нам остаться вдвоем, как струна, отпущенная на весь день, натягивалась, подобно струне скрипки, которую настраивает скрипач, когда зал уже полон, и публика замерла в ожидании. Я подъезжала к месту, где он ждал, он садился в машину, мы даже не целовались, долгий взгляд, легкое касание, тихий первый звон.
Мы заезжали в магазин, развлекаясь сочинением сложнейших блюд и подбором необходимых для них продуктов. Потом с хохотом покупали что-нибудь совсем простое, чтобы не тратить время на возню на кухне и ехали домой. Взгляд, касание, улыбка, как зарница, отблеск еще далекой, но неотвратимой грозы.
Приготовление ужина, мелкие дела, легкая болтовня и серьезные долгие разговоры ― все это было похоже на музыкальную не музыку оркестровой ямы перед началом увертюры. Первые языки пламени, настройка, приближающаяся гармония.
Мы любили постель, и никогда не кидались в нее очертя голову. Мы разыгрывали ее приближение, как старинную пьесу, каждый раз находя новые детали и нюансы, удивляя друг друга неожиданными находками и изящными сюрпризами.
Невозможно было решить, что приятнее: ждать, то расслабленно и открыто, то собранно и напряженно, почти как перед бое;, или входить, то в освещенную тоненькой свечой, становящуюся совершенно незнакомой с незнакомыми ароматами комнату, где на темных простынях матово светилось желанное тело, то в ярко освещенную спальню, где тебя ждут с терпеливым желанием, спокойно и уверенно.
Звук похожий на вой волка и шипение разъяренной дикой кошки рождался, когда уже было недостаточно влажной нежности языка, изощренного касания губ, легкой, жгучей игры пальцев и обжигающих прикосновений, когда вслед за легким шипящим и сверкающим похожим на бенгальский первым пламенем, из глубин поднималось и захлестывало темное пламя страсти, мрачный и суровый огонь земных глубин, никогда не видевший света. И тогда появлялась боль. Не выдуманная бессильным и холодным умом для возбуждения бессильной же плоти, а боль, рожденная неистовым стремлением преодолеть последний разделительный барьер, когда даже предельная близость плоти ― помеха, всего лишь последнее препятствие между рвущимися к единению существами. Именно тогда появлялась боль, острота ногтей, зубов и никем уже не контролируемая сила рук и объятий. В первобытной смеси огня, боли и наслаждения рушились границы, и исчезало время. Прорвавшись друг к другу, два существа, сливались в нечто третье и взмывали к свету, оставляя внизу расслабленную, разгоряченную и удовлетворенную плоть.
Звон становился все громче, все многообразнее и совсем другой звук, вибрирующий и прекрасный звучал… или только слышался?
Он спал на спине, вольно раскинувшись, и я подумала, что даже во сне редко кто бывает так естественен и органичен.
Я любила смотреть на него, когда он спал, так же, как любила его пластику молодого волка, его возбуждающий запах и характерный, чуть терпкий, вкус.
В комнате все также пахло им, мною, коньяком и любовью.
А колокола все звонили, и звонили, и был то не благовест, то был набат.
Шторм, наконец, то шторм. Развернутый ветром черный флаг над спасательной станцией, летящий мелкий, как мука и почти такой же белый, песок. Ставшая вдруг темной и плотной вода оттеняет белоснежные буруны на верхушках волн. Люди, кажется сошедшие с ума, скачут в этих волнах у самого берега, оказываясь в воде то по щиколотку, то с головой исчезают в набегающих волнах. Глаза сверкают, рты раскрыты, но кто тут услышит их визг и смех? Только грохот волн и свист ветра, и небо — синее, чистое, как свежее вымытый пол и солнце, превратившее этот безумный мир в мир из жемчуга и изумрудов.
В наглой уверенности, что со мной в море никогда ничего не может случиться, я ныряла, и ныряла под волны, наслаждаясь не на шутку разыгравшимся штормом. Несколько сильных гребков в тишине и покое, и рывок наверх, где вздох, грохот, сверкание и опять глубина, тишина и солнечные блики, отражающиеся в этой глубине.
Перстень, который я носила уже много лет, никогда не снимая, предательски соскользнул с пальца именно в тот момент, когда уже надо было наверх, но куда там. Я рванулась за ним к самому дну, успела схватить, прежде чем он зарылся в песок, но… ритм был потерян. На мою едва показавшуюся над водой голову обрушилась очередная волна. Как я потом поняла, меня полуоглушенную болтало и носило всего несколько мгновений, но, как часто справедливы банальности, мне они показались вечностью. И все-таки, я не боялась моря. Меня спас инстинкт, я не стала рваться наверх и пытаться выплыть, не зная, где я и что там, на верху, нет, уйдя, сколь смогла, ко дну я расслабленно доверилась воде, и она вынесла меня наверх, ну а там уже все было просто. Море не подвело. Предостерегло, пригрозило, но… не подвело.
— В серьезную игру ввязались, Сонечка, и все-таки при всем уважении, надеюсь, у вас найдется, чем ответить?
Нас осталось двое. Остальные игроки давно сбросили карты и в полной тишине напряженно наблюдали за тем, что происходило за столом. Незнакомое казино, незнакомые игроки, только серьезные рекомендации позволили мне участвовать в этой игре. Мой противник снял традиционные черные очки, взгляд прямой и холодный, профессионально безразличный взгляд игрока в покер.
— Шаг вперед, дорогая, шаг вперед.
Надеясь, что выражение моего лица столь же холодно и безразлично, не отводя взгляд от партнера, нарочито медленно и небрежно — все фишки одним движением на центр стола.