Но этот двор, этот стол на котором я сидела, никогда не садясь на лавку во время игры, эти потрепанные, засаленные карты, и эти мальчишки, большинство из которых в скором будущем или сопьется или сядет по хулиганке, а то и по более серьезным поводам ― это был мой вызов, мой бунт, моя победа, которую, может быть, никто и не заметил. И я спрятала ее там, в глубине, которой и сейчас-то не знаю названия.
Странно, но мне никогда раньше не приходило в голову, что все началось так давно.
Барселона ― сверкающие платье великой Монсерат и гибкая в черном фраке фигура несравненного Фредди. Ее не земной красоты голос, несущий покой и счастье, и его, похожий на стон любви, возбуждающий и страстный. Эти слившиеся голоса и есть вся суть и тайна этого чуда света. Барселона!
Я видела этот дуэт только в кино, слышала десятки раз в записи и вот сейчас, стоя у Дворца спорта «Сан Джорди», и глядя на город, слышала этот победный клич, этот любовный призыв: Барселона!
Попала я в этот город совершенно случайно, в результате сцепления множества событий и обстоятельств, до последней минуты будучи уверенна, что собираюсь, наконец, поехать в Париж. Каталония, Мерседес из «Графа Монте Кристо» ― каталонка, безумец Гауди, Саграда Фамилиа, да известная футбольная команда, вот, пожалуй, и все, что я знала про этот город, ну и, конечно, Колумб. Я ехала в чужой мир, а оказалась дома.
Я бродила по городу, не сверяясь с путеводителями, не спрашивая прохожих, я ходила, как ходят по родному городу, в котором не были с детства, ожидая, чтобы сквозь завесу времени проступило, наконец, узнавание. И он отозвался. Жители казались дальними родственниками, так я была похожа на них. И они признавали меня:
― Сеньора не говорит по-испански? Как это? Сеньора выросла не на родине? Вы из тех, кого вывезли в ту войну в Россию? Родина всегда возвращает к себе, не так ли, сеньора?
И «сеньора» смущенно краснела и молча кивала, переходя на английский давно уже ставшим именно тем языком, о котором мечтали изобретатели эсперанто. Бедные англичане. Тот английский, на котором говорит весь мир, все меньше становится похож на их родной, сложный с тонкими нюансировками язык. Не даром в больших разноплеменных компаниях, так легко и непринужденно возникающих у достопримечательностей объединенной Европы, в кафе и на площадях разных городов бытует шутка, что англичане ― это единственные люди, которые плохо понимают по-английски.
― Сеньора говорит по-английски? ― я кивнула, не отрывая взгляд от Собора, который строил гениальный безумец без чертежей и инженерных расчетов и который очень разумные люди, инженеры и архитекторы пытаются достроить вот уже сколько десятилетий.
― Вам не кажется, что этот Собор, не Собор вовсе и не архитектурный шедевр, а магический предмет, оброненный Великим волшебником, или, может быть, специально подброшенный им людям, и они, околдованные, все строят его и строят, подобно Каю, пытающемуся собрать из ледышек неизвестное ему слово?
― Вы знаете, в той стране, откуда я родом, на берегу совсем другого моря, и дети, и взрослые очень любят строить замки из песка. Они набирают полные пригоршни песка в месте с водой, и он капает из их чуть раздвинутых ладоней, и из этих капель вырастает песчаное чудо, всегда непредсказуемое в своих деталях, но чаще всего с устремленными к нему остроконечными башнями. В той стране очень любят готику. И вот сейчас, когда я смотрю на это волшебство, мне кажется, что подсыхающий песок медленными струйками стекает по стенам, и я даже слышу его шорох, но божественный архитектор все капает и капает из своих ладоней мокрый песок, и все это ничто другое, как песочные часы Вечности.
― Соскучились?
Вопрос показался столь неуместным, неожиданным и непонятным, что разрушил всю мою созерцательность. Я со всей возможной непочтительностью вопросительно уставилась на своего неожиданного собеседника, и только сейчас разглядела, кто же это подсел ко мне практически без спроса и разрешения.
«Коровьев, ну вылитый Коровьев,» ― изумленно подумала я, как будто была близко знакома с пресловутым господином с глумливой физиономией, состоявшим переводчиком при не нуждающемся ни в каких переводах господине.
― Вижу, вижу, действительно соскучились. Ничего, все поправимо. Он резко поднялся, мазнул по мне одновременно хитрым и холодным взглядом, бросил рядом с моей чашкой картонный прямоугольник, который я приняла за визитку, небрежным и неожиданным жестом приложил два пальца к несуществующей шляпе и исчез, как растворился.
«Перегрелась, ты мать на южном солнце. Тоже мне, встреча Ивана Бездомного и Берлиоза с Воландом на Патриарших. Только Аннушки с маслом не хватает, ну, что ж, будем ловить такси. Не на трамвае же после такой встречи ехать». То, что я приняла за визитку, сразило меня окончательно. На кусочке дорогой плотной бумаги было написано четким ясным почерком, рукой, явно не чуждой искусству каллиграфии: «Лучшее в этих краях казино ― Gran Casino de Barcelona» ―, причем написано было по-русски.
«Барселона!» ― триумфально звенел голос Фредди. ― «Барселона!» ― переливался невозможными руладами бескрайний и бездонный, как Средиземное море голос Монсерат. Сыпался с тихим шорохом песок вечности, превращаясь в бессмертное творение Гауди.
А на другой стороне улицы, прямо напротив Собора в каком-то совершенно нелепом убогом, непонятно откуда взявшемся пруду плавали утки, а прямо на берегу этого чуда толпились панельные пятиэтажки, родные сестры тех, что видела я в новых районах столичных городов и в заштатных городишках, совсем другой, абсолютно не похожей на эту, страны. И болтающееся на веревках белье, казалось обрывками парусов колумбовских каравелл.
Двор. С ним связаны все главные и все обыденные события первой части моей жизни, той жизни, которая давно кончилась и, хотя принято говорить, ушла безвозвратно, но как становится все более и более очевидно, никуда не ушла. Сегодня мне кажется, что там в этом дворе за первые двадцать лет моей жизни некто видящий и знающий показал мне все, что может со мной случится в жизни, причем показал варианты, намекая на возможность выбора.
Это был обычный и одновременно странный двор. Соседи дружили, ругались, не замечали друг друга, вежливо здоровались, и про тех, кто жил нараспашку и про тех, кто старательно, вопреки принятому тогда стилю жизни, держал дистанцию, все знали всё. Радости, горести, бытовые проблемы и даже строго хранимые секреты.
Большинство жителей этого двора работали в одной организации и сложность моего положения, как поняла я совсем уже взрослой, была в том, что мой отец был там начальником. Его все ценили и уважали. Это было очевидно. Мама дружила почти со всеми и плюшки, которые она пекла по субботам, обязательно делая несколько дополнительных протвиней, чтобы было, что вынести во двор и угостить всех желающих, в какой-то момент стали непременным ритуалом.
Меня же во дворе не любили. Нет, я не была изгоем, но чужой и лишней чувствовала себя всегда. Меня никогда не обижали, меня звали играть, но это всегда было через напряжение и какую-то едва заметную, но очень чувствительную паузу. Я долго не могла понять, почему я так не люблю смотреть на свои фотографии, пока в одно из теперешних жизней-игр, не узнала, что когда живешь ощущениями, то воспринимаешь себя совсем не так, как видят тебя снаружи. Я очень рано почувствовала этот зазор между тем, что я знала о том, какая я, и тем не соответствием, в которое тыркали меня снаружи.
Кто мне ответит, почему я не боролась, почему не настаивала? Я так старалась соответствовать. Но соответствовать не для того, чтобы избавиться от той, что живет внутри или изменить ее. Нет. Я сразу и навсегда выбрала не изменять ее, а прятать. Раз она никому кроме меня самой не нужна и не интересна.
День, когда весной привозили первый песок для игры в песочнице был всегда днем всеобщего радостного субботника. Взрослые выходили во двор, чтобы поправить обвалившуюся за зиму беседку, посадить клумбу, что-то починить, покрасить, в это втягивались практически все. Двор осуждал, тех, кто «боялся руки запачкать».