Я закрыла «Почему люди делают снимки» и открыла другую тетрадь Дарлы. Ни у одной тетради, кроме потайной, названий не было – только номера. Я открыла третью из пяти. На первой странице красовался снимок меня. Я была крошечным младенцем. Я никогда раньше не видела этого снимка, поэтому медленно вдохнула и выдохнула при виде него. Я боялась подумать, что найду на следующей странице, но все равно перевернула ее. На следующих десяти страницах тоже красовались мои младенческие фотографии. На нескольких я была с папой, который выглядел гораздо моложе и, признаться, как-то мутно. На одном снимке я спала у Дарлы на груди. Она закрыла глаза и улыбалась. Я долго смотрела на этот снимок, но так и не поняла, что я чувствую. Чувства были смешанными.
На последней странице снимков со мной Дарла написала стих:
«Я куплю блестящий хрустальный шарик
и положу его перед тобой,
покачу его между нами и научу тебя,
что наше будущее – тоже шар.
Разобью его на осколки – и покажу тебе,
что он огромнее всех осколков, усеивающих землю,
и острее зубов капканов.
Я буду пугать тебя предупреждениями,
душить ожиданиями
и заключать не в мои собственные границы,
а в наши с тобой.
Клетки из клеток и снова из клеток –
мы с тобой – пряжа на вязальных спицах,
лоскуты уз, которые не износятся.
Я куплю кожаную сумку,
наполню ее своим прахом
и осторожно отдам тебе.
А потом расскажу тебе сказку».
Под стихом она подписалась: «Дарла О’Брайан». Я прочитала стих раз пять и мне понравилось, но он был какой-то мрачный. К тому же, если она думала, что сделала что-то осторожно, она ошибалась. После стихотворения были наклеены уже известные мне фотографии валунов – те самые, что висели в гостиной и навевали на меня скуку. Одержимость камнями – это странно. Дарла запомнила не меньше сорока страниц третьей тетради маленькими снимками, набросками и одним-единственным повторяющимся вопросом: «Что делает камень камнем?»
Я унесла третью тетрадь в комнату и пролистала ее, лежа в кровати. Там было несколько страниц сведений из химии, но большую ее часть занимали фотографии нас с папой (моя любимая – «Рой после дня в саду») и камни, камни… Камни навевали тоску. Я заснула, думая только об одном: «Что делает камень камнем?»
========== Как прочно я застряла ==========
Я проснулась перед самым рассветом и проигнорировала лицемерную плачущую горлицу. Прежде чем спуститься вниз, я взглянула на чек в пятьдесят тысяч долларов. Я могла бы немедленно улететь на Борнео. Я могла бы купить модную машину или сделать себе не такие торчащие колени. Я могла бы купить плиту с духовкой и научиться печь кексы и жарить камбалу. Я не имела ни малейшего понятия, что мне делать с деньгами, поэтому я села и написала еще главу «Истории будущего». Я собрала в кучу все, что знала. Я начертила линию времени. Но я не писала о своих мыслях. Не писала о том, что хочу отобрать коммуну у Жасмин Блю, потому что она этого заслуживала. Не писала про Элли и про то, как прочно я застряла. Эта тетрадь должна была показать, как я постепенно схожу с ума. На случай… сами понимаете. «Что делает камень камнем?» Поэтому я тщательно записывала все видения со всеми подробностями: законы, армии, ссылки. Я не писала о том, что я смотрю на отца и не вижу собственного будущего. Только прошлое. Я старалась не обращать на это внимания, хотя чем больше я старалась, тем сильнее это замечала. Закончив писать, я спустилась в чулан, вернула на полку тетрадь Дарлы под номером три и вытащила из-за ящика «Зачем люди делают снимки». Я открыла ее там, где остановилась прошлым вечером:
«Билл преследует меня. Он все еще без головы. Он хочет сказать мне что-то важное. Он сказал мне, что меня трое. Я – это я, ничего особенного. Я жена Роя. Я мать Глории. Это все равно что жонглировать. Иногда мне хочется уронить все три шарика и дать рукам отдохнуть. Иногда я хочу спрятаться в чулан и спать до тех пор, пока не пойму, кто из них троих я. Я не знаю, что я делаю. Я понятия не имею, что я делаю».
Под записью она что-то нарисовала. Я долго не могла разобрать, что там, но, прищурившись, поняла. Дарла нарисовала себя с головой Билла. Точнее, без головы. Когда я разглядела рисунок, я отвернулась и закрыла тетрадь. Потом открыла свою собственную и написала ответ – записи, а не безголовому рисунку:
«Я тоже понятия не имею, что я делаю. Я ничем не жонглирую – и я жонглирую всем миром. Я вижу будущее всего мира, но не вижу своего собственного. Я вижу прошлое всего мира, но не вижу твоего».
Потом я расплакалась – наверно, впервые с детства. Слез было так много, что они застали меня врасплох. Как столько слез помещается в одном человеке? Я вспомнила, как я плакала в школе – когда учителя и другие дети спрашивали меня про маму. Они просто не понимали. Они были нормальными людьми с нормальной жизнью. «Давай позвоним твоей маме, пусть она тебя заберет. Давая твоя мама приготовит что-нибудь к окончанию учебного года? Почему моя мама помогает школе, а твоя нет? Она много путешествует?» Конечно, им тяжело было понять. Меня окружали люди, которые никогда не задумывались о мрачных событиях, с которыми я жила каждый день. Они не понимали, как им повезло. Я плакала в чулане. Мне очень не хватало кого-нибудь – кого угодно, – кто бы дал мне салфетку и сказал что-нибудь умное. Однако я сама сделала все, чтобы никого рядом не было. Я расплакалась еще сильнее. У меня в ушах звучал голос Эда Хеффнера, говорящего мне, какой умной была Дарла. Я очень хотела ему поверить. Но если она была умной, почему же она не понимала? Почему она не понимала, что делает? Почему она не поняла, что однажды, в десятом классе, я попытаюсь подружиться с новой девочкой и она скажет: «Глори, тебе так повезло, что у тебя нет мамы. Моя – просто тупая сука». Почему она не поняла, что если она умрет, единственной женщиной на нашей улице останется Жасмин Блю Хеффнер и мне придется брать пример с нее? Почему она не понимала, как одиноко будет без нее папе? Я взглянула на Билла и поняла. Люди совершают самоубийство, не чтобы расстроить других. Они убивают себя, чтобы избавиться от боли. Я плакала, плакала и плакала. Целую вечность.
Когда вечность закончилась, я взяла рулон бумажных полотенец и вытерла лицо. Я не хотела, чтобы папа видел, как я расстроена. Просто история моей жизни. Не знаю, почему. Наверно, я просто помню, что у папы внутри тоже немало непролитых слез. Если мы оба начнем плакать, мы, наверно, никогда не закончим.
Я заметила, что моя футболка промокла от слез, пошла к себе переодеться и снова увидела чек. Наверно, было бы разумно съездить в банк. Поможет прочистить голову. Может быть, я даже придумаю, что делать с деньгами.
Так что я поехала в банк. Позвали управляющего, потому что сумма была очень большой. Видимо, пятьдесят тысяч – это повод поволноваться для всего банка. Кучка работников бегала за пуленепробиваемым стеклом, как цыплята, запертые в маленьком птичнике с голодной крысой. В конце концов мне выписали квитанцию и спросили, не нужно ли мне что-нибудь еще. Что еще мне могло быть нужно?
Сделав дела в банке, я покаталась по окрестностям. Заехала в несколько кварталов. Проехала мимо старого общественного бассейна, который зарос и больше не открывается. Я доехала до своей школы и объехала пустую парковку. Там я нашла идеальный экспонат для снимка – пустой помост выпускников. Его еще не убрали. Триста пятьдесят пустых стульев, пустая сцена с пустыми ступеньками, пустые трибуны, пустое небо и пустой подиум. Шел первый день после выпускного. Первый день всей оставшейся жизни. И оставшаяся жизнь тоже была пустой. Блестящее покрытие сцены было в десятой зоне. Тени за увечной самодельной рампой и под стульями были нулевой зоной. Я прикинула освещение и отсняла целую пленку. Я назвала ее «Пустые стулья. Пустая сцена. Никто не поднимается на подиум». Потом я подошла к дальним трибунам, где вчера сидела Элли. Я нашла ее граффити: «Обрети свободу. Будь смелее. КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ? – стояло следом заглавными буквами. – КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ?» Я села на мокрый от росы бетон и тоже спросила себя: кто такая окаменелая летучая мышь? Потом достала из сумки черный маркер и написала ответ: «Аз Есмь Окаменелая Мышь». Я написала это десять раз разными шрифтами. Потом сфотографировала все десять надписей и ушла домой.