– Не волнует? Да ладно? Не притворяйся, еще как волнует! – Меня правда не волновало. – А что с тем парнем из автобуса, в которого ты влюбилась? Ты никогда не представляла, что делаешь это с ним? – спрашивала она.
– Ты про Маркуса Гленна, что ли?
– Про него.
– Ты что, забыла? Он вел себя мерзко.
– А что он такого сделал?
– Показал мне порнуху.
– Фу-у. Да, я про него. А кто тебе сейчас нравится?
– Никто.
Я не рассказывала ей о том, что тогда, в седьмом классе, показав мне те фотки на своем компьютере, Маркус Гленн попросил меня потрогать его шорты в том месте, где они стояли палаткой. Я отказалась и ответила, что немедленно иду домой, на что он заявил:
– Если будешь так себя вести, никогда не станешь женщиной! Еще и плоская, как доска!
Я не говорила Элли, что с того дня я даже не хотела большую грудь, потому что на нее будут пялиться парни вроде Маркуса Гленна. Что с того дня я иногда гадала: а как вообще должна выглядеть женщина?
– Тебе за всю жизнь нравился только один парень? Не верю!
– Еще раз говорю, мне плевать. – Я взяла в руки камеру, подняла ее на вытянутой руке и сфотографировала, насколько меня это не волнует. Я назвала снимок «Глори все равно».
========== Зонная система ==========
В последние учебные дни мне позировала вся школа. До этого я снимала, как они сидят за партами, ищут что-то в компьютерах или читают книги в библиотеке. Никто даже головы в мою сторону не поворачивал. В понедельник, когда осталось проучиться три дня, они начали корчить рожи. Во вторник они много обнимались. В среду – последний учебный день перед выпускным – все смотрели прямо мне в объектив и улыбались или кидались обнимать друзей и вели себя так, как будто никогда больше не увидятся, как будто у них не будет встреч выпускников и вообще все они умрут после выпускного. На их лицах появился страх – он прятался за радостью, но никуда не девался.
Я снимала кадр за кадром, хотя не собиралась делиться ни одним снимком.
– Сними нас! – просит стайка девочек из джаз-группы. «Щелк!»
– Можешь нас тоже сфотографировать? – подключаются парни из математического кружка. «Щелк!»
– Привет, Глори! Сними нас, а? – футбольные чирлидерши уже висят друг на друге. «Щелк!»
По дороге на последний школьный обед меня окликнули три девочки, с которыми мы никогда не ладили, потому что на моей (в смысле, папиной) машине висит наклейка с надписью «Феминизм – это радикальное убеждение, что женщины тоже люди» и в одиннадцатом классе они считали, что это делает меня лесбиянкой.
– Последний обед! – воскликнули они. – Давай, сними, как мы в последний раз покупаем отвратную школьную еду! – Я сняла. Вот только они не знали, что в фокусе были не их самонадеянные лица, а наггетсы, жирный жареный картофель и горка макарон.
Со стороны можно было подумать, что я популярна. Моя камера – может быть. С камерой я чувствовала себя в безопасности. Сохраняла хорошие отношения со всеми, кто хотел сфотографироваться. Снимала, а не снималась сама. Мне даже удалось не попасть на фотографию, где я просто должна была появиться – на снимок группы, готовившей выпускной альбом. У меня не было ни одного снимка из тех, которые были у всех. Вместо этого я сняла автопортрет с закрытыми глазами. Пришлось постараться, чтобы его одобрили. К счастью, если кто-то здесь меня слушает, то это консультант по выпускному альбому. На снимке я казалась мертвой. Смерть интересовала меня так же, как Элли интересовал секс. Похоже, чем больше взрослые избегают обсуждать некоторые темы, тем нам любопытнее. А мой снимок однажды будет соответствовать действительности – в конце концов, все умирают…
***
Первую камеру мне подарила мама на мой четвертый день рождения. Мне еще нельзя было ей пользоваться, но она была моей… на вырост – что, если подумать, довольно странно, учитывая, что до моего пятилетия мама не дожила. Итак, мне подарили очень простую камеру модели Leica M5 в кожаном чехле. Она даже не была цифровой. Дарла О’Брайан предпочитала фотопленку. В эмульсию и галогенид серебра. Она следовала какой-то теории под названием «зонная система экспозиции», которую около 1940 года придумали Ансел Адамс и Фред Арчер. По зонной системе оттенки черно-белой фотографии делились на одиннадцать зон – от абсолютно черного до абсолютно белого. Задачей фотографа было делать кадры, на которых присутствовали бы все одиннадцать зон. Самая белая зона обозначалась числом «десять», самая черная – нулем. Максимально белый – засвеченный снимок. Максимально черный – пустота. Максимально черным я обозначала смерть. Я даже нашу окаменелую летучую мышь про себя называла «Макс Блэк», потому что старалась не называть вещи тем, чем они не являются. Ведь мышь на самом деле не окаменела. Ее тело не могло превратиться в камень. Летучая мышь просто умерла. Попала в нулевую зону. Стала абсолютно черной – Максом Блэком.
Я жалела только о том, что так и не сфотографировала мышь перед тем, как мы ее выпили. Получился бы прекрасный кадр: очень много зон сразу бросались бы в глаза и навсегда остались бы в эмульсии. Снимок отражал бы мою суть. Это Глори О’Брайан – легкая, как перышко. Глори О’Брайан заперли в банке. Это я делаю вид, что жива, и вожу всех за нос, а сама распадаюсь на молекулы. Это я сложила крылья и не могу взлететь. Я сняла банку, столик для пикника, сняла, как Элли смотрит в мумифицированные глаза мыши, но саму мышь так и не сняла. Возможно, это что-то значило. Возможно, нет. Выбирайте сами. Быть может, я подсознательно избегала смерти, хотя и бредила ей. Люди странные, правда? Мы ходячие противоречия. Мы в десятой и нулевой зоне сразу. Мы никогда не знаем наверняка. Или, по крайней мере, я не знаю. Но это тайна.
Мне нравилась идея собрать все одиннадцать зон, но я никогда не пробовала это сделать. Мне запрещали ходить в чулан Дарлы. В этом крошечном, едко пахнущем подвальном закутке хранились ее мрачные тайны. И чем больше открывалось моих собственных тайн, тем больше меня тянуло зайти в ее чулан и сравнить нашу историю. У нее тоже бывали мои изматывающие панические атаки? Было ли это предвестником? Она тоже не хотела ни с кем дружить? А вообще не доверять людям – нормально? Нормально ли заблудиться в мире людей? Запутаться в собственной будущем? Интересоваться той вещью, которую она с собой сделала? Почему она это сделала? Зачем она сначала заткнула мокрыми полотенцами щель между кухонной дверью и косяком, чтобы я не надышалась газом? Она хотела спасти меня? Вот что значит – быть спасенным?
========== Сиськи ==========
В конце концов Макс Блэк подвел меня к Богу ближе, чем удавалось кому-либо до него. До этого убедить меня, что бог действительно существует, не удавалось никому. Ни священнику на похоронах мамы, когда мне было четыре года, ни тете Эми, пытавшейся воспитать меня в католическом духе после ее смерти. Потому что никакой бог не заставил бы маму сунуть голову в духовку. Да еще и когда я была дома. В день буквы «н». Никакой бог не послал бы моему папе таких страданий, что теперь он похож на волосатый дирижабль. Никакой бог не заставил бы его колени так болеть, что ему приходится ездить по магазину на каталке, как пенсионерам. А папе было всего сорок три…
Когда мы с Элли выпили летучую мышь, мне было семнадцать. Семнадцать – это средний для Америки возраст первого сексуального опыта. Я не знаю среднего возраста, в котором люди пьют летучих мышей. Средний возраст для первой беременности – двадцать пять, и папа с Дарлой примерно во столько меня и зачали. Но больше в них не было ничего среднего. Дарла почти прославилась своими фотографиями. Папа, прежде чем стать дирижаблем на каталке в отделе полуфабрикатов, был художником. Они построили наш дом на деньги, которые Дарла унаследовала от матери: в 1990 году та умерла от рака – и заболела им вовсе не из-за микроволновки. Дарле досталось восемьсот шестьдесят тысяч долларов, и это огромная сумма. Ее сестра Эми получила столько же и потратила на роскошь: кресло для солярия, путешествия в Мексику, большие сиськи и обувь. Очень много обуви. Две сестры были не меньшими противоположностями, чем Елена Троянская и Клитемнестра. К сожалению, та из них, которая оказалась бессмертной, слишком ждала очередных распродаж в «Macy», чтобы начинать Троянскую войну или строить тысячу кораблей. После смерти Дарлы Эми несколько лет убеждала меня надеть красивое белое платье и пройти первое причастие. Она рассуждала о призвании, грехе и деве Марии и пыталась обратить меня в католичество, но я видела только ее ужасные круглые, трясущиеся силиконовые сиськи. Она всегда надевала майки с глубоким вырезом – даже когда собиралась проповедовать религию маленьким сироткам.