Эпоха эта имела своих героев: Лахе – пожилого француза с этикетки французских фосфорных спичек, на которой внизу имелась надпись: «Лахе дес эсперансес».[1] Была еще карикатура на Тьера, тоже со спичечного коробка; этот, под именем Эредиа,[2] сделался со временем искуснейшим врачевателем и написал трактат о петушковой анатомии.
II
Известия о тех отдаленных временах, собранные по устным преданиям, когда они были еще свежими и недавними, и сведенные воедино, стали частью правдивого повествования, досконально и полно излагающего события этой истории, от коего сохранились у меня только две тетрадки.
Вокруг Обезьяна I, Амадео, Лахе и прочих удивительных персонажей начали группироваться бумажные птички.
Очень скоро захотели они чинов и почестей и пожелали обосноваться в постоянных жилищах – не столько из-за необходимости иметь очаг и крышу над головой, сколько чтобы можно было устраивать осады укрепленных поселений, штурмовать и оборонять их. На что еще может годиться город, кроме как на то, чтобы его брали штурмом?
Из коробок, всевозможных дощечек и прочего годного в дело старья сооружался на столе разборный город. Так возник Клееон, прославленный сражением, носящим его имя. Название свое получил он по клеенке, покрывавшей стол, на котором он был воздвигнут.
Что это была за битва! Какие удары наносила свинцовая бита, страшная свинцовая бита по стенам надменного Клееона! Но все было напрасно – и осадные лестницы, и ливень снарядов. Даже Бильбао, сам Бильбао, не противостоял карлистам с таким бесстрашием.
После Клееона родился Каберонте; свое имя новый город получил потому, что оно было звучным и ничего не значило.
А морские сражения на плотах и лодках в наполненной водою лохани?!
Летят туда-сюда ядра, и кто падает – горе тому, он тотчас размокает. Взбаламученная вода переливается через край, и вот уже морская потеха отложена по высшей воле, повелевающей волею творцов этого храброго народа.
Неделя тянулась медленно: каждый день в школу по одной и той же улице, каждый день одно и то же; в субботу мы возвращались домой по-настоящему усталые. Какое счастье, если в воскресенье шел дождь, небо было серым и можно было оставаться дома. Что может быть для сражений чудеснее дождливого воскресного дня!
Народонаселение росло, каждый день появлялись новые птички, пополняя ряды войск, которые разбухли до угрожающих размеров, – а каков недуг, таково должно быть и лекарство. И мы нашли его, решив сделать бедных птичек смертными, хотя они и не вкусили плода от запретного древа, и видом его не видывали, и слыхом о нем не слыхивали. Сами по себе, по сути своей, они были бессмертны, но нам, их творцам, показалось пресным просто уничтожать их как неодушевленные предметы, вместо того чтобы устраивать побоище. Так было забавнее, честное слово! И по обоюдному согласию мы установили, что именно следует рассматривать как ранение, по исцелении которого воин возвращался в строй, а что должно считаться смертью.
Ужасными сделались тогда сражения.
Вооружившись булавками, мы принимались разить доблестных петушков противника, пока единогласно не провозглашалось перемирие, после чего раненые отделялись от убитых и мы начинали врачевать их заплатами из бумаги и пластыря.
Истинной мукой было зреть столько славных ратников мертвыми, с разодранными гребешками! Зато какую радость доставляло накладывать пластырь – знак доблести, которым указывалось на славное предназначение малых сих.
Оказалось, однако, что, прежде чем наложить заплату, нужно было развернуть петушка, расправить складки, разодрать ему суставы, то есть выпотрошить его – что уже совсем ни на что не похоже. Где это видано – выворачивать больного наизнанку, чтобы вылечить его, разделывать его на части, чтобы заделать рану?! Что и говорить, в этом примитивном обществе хирургия была не на высоте. Тогда родилась идея лечить их, не подвергая вскрытию, для чего делался надрез около раны, производились измерения, рассчитывались размеры, форма и сгибы заплаты, а это требовало тщательного изучения бумажнопетушковой анатомии. Ну и попотели же мы, изобретая названия для всех этих складок, сгибов и сочленений, немыслимые названия, которые, в сущности, были лишь переводом на язык петушков названий частей человеческого тела. Этот трактат по анатомии вышел в свет от имени уже упомянутой карикатуры на Тьера.
Следует сказать, что имелся у них свой язык, вернее, языки, одним из которых был баскский, другие были вымышленные.
1
Так звучит французская надпись «L'âge des espérances» («Возраст надежд»), если прочитать ее как испанскую.
2
В XIX веке в Испании, Латинской Америке и Франции было несколько знаменитых Эредиа. Самый известный из них – родившийся на Кубе французский поэт Жозе Мариа де Эредиа (1842–1905).