Они возвысились над косной материей, когда я вызвал их к жизни, жили, пока мне того хотелось, а когда я, наскучив детскими играми, оттолкнул их и предал забвению, ушли из жизни так же покорно, как когда-то пришли в нее.
И теперь каждый раз, когда я вижу или складываю бумажную птичку, я вспоминаю бомбардировку Бильбао, воодушевление тех дней, зарождение моих идей, медленное становление моего духа и весь тот живой, разнообразный и первозданный мир, который, обогатив мою фантазию и пробудив мой ум, отошел и умер в темном углу, где умирают заброшенные игрушки детства.
Другие росли на воле, бегая по полям, вдыхая грудью аромат садов и слушая пение настоящих, живых птиц, – я рос в тесноте улиц, сбивая подошвы об их камни, воплощая мои идеи в бумажных петушках и давая им жизнь.
Я почитаю своим долгом посвятить эти воспоминания, пусть бесполезные для них, им, товарищам моего детства. Кто может поклясться, что в этих бездушных, мертвых и холодных бумажонках не было хотя бы тени сознания? Я не рискну, хотя никогда не был в их шкуре.
Когда я слышу вокруг столько глупостей, когда все принимается всерьез, когда болтают о сущности вещей, не ведая ее, я вспоминаю моих послушных и молчаливых птичек, таких далеких от всей той дряни, которую громоздят эти недоумки, эти драчливые навозные жуки.
Мы, люди во плоти, должны взять за образец не только муравьев и пчел, но также и этот бумажный народец, свободный и послушный, всегда счастливый, покорно приемлющий и жизнь, и смерть, смиренный перед лицом своего создателя и одушевленный общей идеей, общей волей и общей целью.
Я до сих пор храню как память о том времени две чудом уцелевшие тетрадки из тех, в которых мы писали летопись этого народа.