Отвечать на вопрос “Что будет?” нам всегда было непросто — даже учитывая нашу святую веру в то, что ничего нового быть не может в любом случае, — но вот вопрос “Чего не будет?” вызывает немедленный бодрый ответ: ничего хорошего! Отнестись к чему следует творчески и со здоровой — то есть подавляюще преобладающей — долей жеманфишизма.
Так что вы предлагаете? Мы ничего не предлагаем; наше амплуа — прийти на все готовое и сморщить нос. Нам и вам изначально дано распределение ролей: добрый пастырь, овца, овчарка, волк, все прекрасно. Непрекрасно только то, что забота пастыря и его собак об овцах тяжким грузом ложится вовсе не на овец и даже не на волков — которые в крайнем случае могут заступить на караульную службу, — а на персонажа, перечнем действующих лиц не предусмотренного. Это некто крайний, пребудущий таковым до скончания времен. Назовем его для наглядности человеком.
Вообще же “Британника” права: это история свободы и терпимости. Страшный сон — будто с книгами вот-вот сделают ужасное — перестал посещать сочинителей; Оруэлл, Брэдбери — всё в прошлом. Антиутопия обессмыслилась, полыхаюшие костры воспринимаются как пиар-акция. Это вы про Сорокина? Там был не костер, а унитаз. Да какая разница? Когда на площади в погожий день рвут и топчут книги, неужели автору, будь он хоть трижды Сорокин, не больно смотреть? А какие лица, какие глаза были у добровольцев из публики! Эти люди получали удовольствие от того, что топчут книгу, — неважно уже чья, и едва ли с бóльшим наслаждением топтали бы живое существо. Вы, похоже, распереживались сильнее, чем те, кого это прямо касается. Сбавьте эмоции, посмотрите на тиражи. Тиражи, разумеется, подросли… А все ж таки гонения делают мучеников.
Гонения? мучеников? Похоже, уроки Вяземского, о которых вы так долго распространялись, как раз вас ничему не научили; еще прогнозы хотите давать. А? да-а… Прогноз такой: предварительную официальную цензуру вряд ли опять введут, а вот ресурсы карательной будут использоваться полнее, чем сейчас. И с точки зрения тиражей это даже неплохо: цензура будет пиар-акцией для поднятия статуса литературы. Вам не кажется, что статус утрачен литературой безвозвратно, и лучше подумать, что станется с правом общества на информацию? Ерунда все это; тем, кто держит глаза и уши открытыми, жизнь в любом случае дает достаточно информации без какого-либо участия каких-либо СМИ. Вы считаете, что общество хочет знать и ваш вариант правды, мы считаем, что общество не хочет знать ничего. Диалог власти и общества — это разговор в мозгу шизофреника — или маньяка с зеркалом — или двух зеркал — выбирайте сами. А человеку, в сущности, все равно, кто именно его убивает: мент или бандит, мероприятия госаппарата или последствия чьей-то оппозиционной демагогии. Наличие же цензуры в узком смысле уродует жизни и души только тех, кто ей непосредственно подвластен; поэтому и беспокоятся сейчас они одни: литераторы — потому что у них амбиции, журналисты — потому что у них рейтинг. Да и беспокойство это скорее академическое; жизни, души — мы что-то слишком махнули. Вы не в первый раз замахиваетесь. Конечно. Нам все еще мерещатся те времена, когда добрые люди, бросив сочинителя в огонь, обязательно спасали пару экземпляров его книжки — а сочинителю только того и надо. А теперь сочинитель глядит, как его роман превращают в макулатуру, и замечает: “Это всего лишь бизнес. Ничего личного”.
Вот тут и рассуждай, утешает ли история.
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2003, №12