Выбрать главу

Технически возможны два вида цензуры: карательная и предварительная. Либо вы публикуете книгу на свой страх, имея перспективу угодить в лапы правосудия — будь то инквизиция или вдумчивый суд присяжных, — либо подаете рукопись на рассмотрение в соответствующее ведомство, специально обученным людям. Вы как думаете, дорогой друг, чтó автору психологически проще: подготовиться к костру или годами бродить по инстанциям, неведомо что объясняя и неизвестно в чем оправдываясь? Потом получаете свою тетрадку — а там “знаки роковых когтей”. А если вам вернут вашу писанину не только с избранно вымаранными местами, но и со вставками, противоречащими вашей мысли? А если вы трусоваты, не знаете, чего держаться, а боитесь всего — как Даль, — будете только письма к конфиденту наполнять жалобами: не отгадаешь, дескать, ни по каким приметам, что можно, а чего нельзя. (Это 1840 год, разгар благополучия.) А захотите издавать новый журнал — ответят: “и без того много”. И раз уж всплыл 1840 год, то попытайтесь вспомнить, что еще десяти лет не прошло, как наше всё начертал — а опубликуют это “Путешествие из Москвы в Петербург” лишь в следующем, 1841-м, с большими цензурными пропусками — свою оду предварительной цензуре:

“Грамота не есть естественная способность, дарованная Богом всему человечеству, как язык или зрение. Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная — есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно. ‹…› Действие человека мгновенно и одно; действие книги множественно и повсеместно. Законы противу злоупотреблений книгопечатания не достигают цели закона; не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое”.

Комментаторы упорно пишут, что Пушкин говорит не то, что думает. С чего бы это? Он что, под пыткой откровенничал? Или это единственное, чем замаралось солнце русской поэзии, — не было “Стансов”, “К друзьям”, географических фанфаронад? Зачем же, о комментаторы, обвинять человека в небезвредном для его репутации вранье. Тут всего лишь апофеоз логики, предсказанный еще Вяземским: “Когда решишься быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться — пой, да и только”.

Ой, ну куда вы укатились: начали с Этьена Доле — за что его, кстати? — и вдруг — хлоп: в Даля плюетесь, в наше всё плюетесь — нашли колодец. Да не пить же из него, в самом деле? А Доле — не иначе как за два тома “Комментариев к латинскому языку”, а также бездарность, бессилие и, само собой, безбожие. Человека сожгли, а вы шутите. Отчего же не пошутить, если сожгли не нас, а кого-то другого. Что, опять начнем заново? Пожалуй. История цензуры.

Предварительная цензура укрепилась быстро и просуществовала долго. В Англии ее, правда, отменили еще в 1694 году — но это уж такая страна замечательных чудаков и оригиналов. (“Отечество поврежденных”, как Герцен брякнул, имея в виду английскую лояльность ко всем формам уголовно ненаказуемого помешательства.) В других отечествах цензура дотянула до XIX века: во Франции ее отменила конституция 1830 года, в Германии в 1848-м приняли французскую систему штрафов и предупреждений, в России в 1865-м провели реформу, отменив, например, предварительную цензуру для оригинальных сочинений объемом свыше 10 п. л. (В логике “да кто их будет читать”. Все притеснения, проблемы и штрафы — и уточнения к реформе 65-го в 72-м — упали на периодическую печать. Потому что журнальная деятельность, как Иван Киреевский заметил, есть “необходимый проводник между ученостию немногих и общею образованностию”. Немногие читают и пишут книжки ненормального объема, занимаясь воспроизводством немногих же, малоизвестных и мало кому нужных. А публика читает журнальчик, газету… публика — это ведь кто угодно… детишки и невинные девицы смотрят телевизор… Проводник, может, и необходим, но он должен сознавать свою ответственность, иначе в какой лес, к каким краснорожим он их приведет? Дальше понятно; самое главное, что простая логика требует, чтобы пекущиеся были снабжены опекаемыми. И еще понятно, почему теперь публика читает не простые журналы, а глянцевые: в них пропорция между немногими и всеми соблюдена во вкусе умной старины. Смеетесь? Вовсе нет. А телевизора-то тогда не было!)