Речь шла вовсе не о неподкупности, достаточно было просто иметь такт, подобно продавцу, который никогда не должен позволять покупателям думать, что его единственная цель — продать им свой товар. То есть, в то время как наместники, служа императору, набивали свои карманы, задыхавшийся народ хотел верить, что его душат ради его же собственного блага. «Будьте покорны всяческому человеческому начальству, — пишет апостол Павел — и оно ответит вам любовью». Иначе говоря, нужно было делать деньги так, чтобы слишком решительными действиями не поколебать эту веру. Участие чиновников в доходах, получаемых властью, не должно было ставить под сомнение бескорыстие самой власти. Время от времени власть, неловко демонстрируя собственную неподкупность, довольно цинично устраивала показательные процессы, в результате которых слетала голова одного из правителей или уж, во всяком случае, рушилась его карьера. Было найдено письмо, автор которого пишет своей любовнице: «Ура! Ура! Я еду к тебе, не обремененный долгами, хотя для этого и пришлось продать половину моих подчиненных» (одно из трех или четырех дошедших до нас из Античности любовных писем). Что же касается самого императора и его высокопоставленных чиновников, то они доказывали свое бескорыстие, разоблачая своих же собственных подчиненных. Так, император во всеуслышание обвинял фиск, представлявший собой не что иное, как орган управления императорским имуществом, время от времени он давал ход прошениям крестьян, которые жаловались ему на незаконные поборы сборщиков налогов, и издавал указы, отменяющие коррупцию: «Пусть руки чиновников перестанут подобно хищнику искать добычу, я повторяю, пусть перестанут», — писал он. Что же до высокопоставленных лиц, то они попросту тарифицировали мзду, что, по сути, означало ее узаконивание.
«Честь»
Чиновники, как военные, так и гражданские, не чувствовали своей принадлежности к определенному сословию, репутацию которого были бы обязаны защищать, они просто ощущали себя элитой, превосходящей других во всем. Градация должностных лиц, составлявших эту элиту, определялась размером денежного содержания, которого они были удостоены, состояли ли они на службе в государственном аппарате или, как местная знать, управляли одним из тысяч городков, входящих в систему Империи. Человек при должности мог сказать: «Служа императору или родному моему городу, я за год решительно приумножил свою „честь”, так же как и честь моего дома, и теперь в парадной одежде я займу свое место в галерее предков». «Честь» — вот ключевое слово! И это была не добропорядочность, достойная уважения, а аристократический идеал славы: каждый знатный человек был увлечен своей честью настолько же, насколько Сид был одержим долгом чести. Честь можно обрести, приумножить и потерять. Изгнанный Цицерон был в отчаянии: у него нет больше чести, он теперь никто. Это же и позволило ему вернуться: ему возвратили его честь. Честь, понятая как общественное признание, была частной собственностью. Считалось, что тот, кто Достиг высокого общественного положения, заслужил славу и может защищать свою собственность так же законно, как правитель свой венец: он имел все основания для освобождения от наказания. Никто не мог предъявить претензии Цезарю за то, что он перешел Рубикон, выступил против своей родины и поверг ее в пучину гражданской войны: сенат собирался ущемить его честь, хотя Цезарь не раз говорил о том, что честь для него важнее жизни. Точно так же нельзя осуждать Сида за то, что, защищая свое достоинство, он убил в поединке лучшего полководца своего короля.