Эти сражения в гинекее затрагивали в основном аристократические и королевские семьи. Иногда они имели Катастрофические политические последствия из–за разделов имущества между наследниками, а иногда опускались до уровня самых гнусных преступлений. После Хлодвига практически все меровингские короли имели по несколько жен Хлотарь I (511–561), которого жена попросила найти достойно го супруга для своей сестры Арегонды, не нашел ничего лучше чем сделать ее своей наложницей. Здесь полигамия осложнялась инцестом — в широком смысле слова. Теодеберт (543–548) имел в качестве наложницы свободную римскую матрону из Безье, Деотерию. У нее была дочь от первого брака, которая спустя несколько лет повзрослела и расцвела. Деотерия, беспокоясь, как бы та не лишила ее расположения короля, посадила ее в повозку, запряженную быками, и велела сбросить в Маас недалеко от Вердена. Всем известна знаменитая ссора между Брунхильдой и Фредегондой, однако никто не настаивает на том факте, что гражданская война, которую они развязали и которая длилась с 573 по 613 год, была спровоцирована убийством — убийством официальной супруги Хильперика, Галесвинты, сестры Брунхильды. В самом деле, Хильперик был так страстно влюблен в свою рабыню Фредегонду, что без колебаний велел задушить жену, чтобы освободить ее место для фаворитки. Напомним, что и династия Каролингов была основана бастардом, сыном наложницы Карлом Мартеллом. Ему пришлось сначала бороться против своей тещи, ставшей вдовой, чтобы помешать ей править от имени своих внуков. А сын Карла Великого от наложницы, Пипин Горбатый, в 792 году стал участником заговора с целью убийства короля (то есть фактически — в его случае — речь шла о покушении на отцеубийство), чего в дальнейшем во французской истории не бывало вплоть до убийства Генриха III в 1589 году. Напомним, наконец, и о том, что у Карла Великого, большого любителя женщин, последовательно было четыре официальные жены и по меньшей мере шесть наложниц. Очень часто поголовье сожительниц хозяина увеличивалось за счет сестер, кузин или племянниц его наложницы. После его смерти она перебиралась в постель его преемника. В глазах Церкви, которая в течение долгого времени ничего не могла с этим поделать, это было двойным или тройным инцестом. Чтобы ликвидировать эту полигамную эндогамию, Церковь возобновила так и не возымевшие в свое время действия запреты меровингских соборов, направленные на поддержание нерасторжимости брака и на утверждение моногамии. На церковном соборе в Майнце в 813 году они были расширены. Отныне было запрещено вступать в брак с кровными родственниками ближе троюродных. Эти законодательные решения вызвали бесчисленное множество протестов. Самым серьезным был протест Лотаря II, короля Лотарингии, в будущем современной французской провинции, который, не имея ребенка от законной супруги Теутберги, захотел с ней развестись, чтобы жениться на наложнице Вальдраде, которая родила от него сына. Он столкнулся с непримиримой оппозицией в лице архиепископа Реймса Гинкмара и папы Николая I. Теутберга, будучи честной женой, заботившейся о наследовании, сделала ложное признание о том, что была изнасилована и растлена своим братом—содомитом, аббатом монастыря Сен—Морис—д’Агон, — надеясь таким образом заставить аннулировать брак при помощи абсолютно языческого представления о нечистоте, усугубленной инцестом: и совершенно напрасно, ничего из этого не вышло. Лотарингия, за неимением наследника, была разделена между дядьями. Впервые норма частной жизни — запрет развода — восторжествовала над интересами государства.
Фактически моногамия и нерасторжимость брака только в X веке вошли в повседневную практику — сначала народа, потом аристократии, сначала галло–римлян, а позднее — франков. В самом деле, складывается такое впечатление, что разница в поведении южан в каролингскую эпоху по сравнению с меровингской отчетливо ощутима. К примеру, в VI веке Григорий Турский описывает происшествие, которое должно былою быть в его времена совершенно обычным: «А была у него [Графа Евлалия] жена Тетрадия. <…> Поскольку Евлалий в своем доме делил ложе со служанками, он стал пренебрегать супружескими обязанностями и, когда возвращался от наложницы, часто сильно избивал жену. <…> И вот когда она находилась в столь плачевном положении и потеряла всякое уважение, которое она имела в доме мужа, на нее… обратил свой взор племянник ее мужа Вир… желая жениться на Те традии, так как он потерял супругу. Но боясь враждебных действий со стороны дяди, Вир отправил женщину к герцогу Дезидерию, видимо, для того чтобы вскоре жениться на ней. Тетрадия взяла все имущество своего мужа: золотые и серебряные вещи и одежду, и все то, что можно было унести. < .. > Евлалий узнал о случившемся. После того как его гнев утих и он немного успокоился, он напал на своего племянника Вира и убил его. <…> Услышав о том, что Вир убит, Дезидерий, не давно потерявший жену, взял Тетрадию в жены. Евлалий же похитил девушку из монастыря в Лионе и взял ее к себе. Однако его наложницы, как утверждают некоторые, из ревности усыпили его любовное чувство чародейством». В этом рассказе есть все, что связано с разладом супружеской жизни: вероятное сожительство с племянником, похищение движимого имущества мужа, убийство соблазнителя, похищение монахи ни и, наконец, сексуальное влечение, охлажденное амулетами наложниц, за которыми и осталось последнее слово. Похоже, что в IX и X столетиях на юге галло–римского мира отказались от этих практик, поскольку о них не упоминается ни в одном источнике. Конечно, сожительство со служанками, феномен, характерный для любого сельского сообщества, продолжало существовать, но развод и полигамия исчезли.
Любовь — необузданная страсть
Теперь мы попытаемся понять, каким было любовное чувство в эпоху Раннего Средневековья. Сразу же бросается в глаза очевидный факт: ни в одном тексте — ни светского ни религиозного происхождения — слово amor не используется в положительном смысле. Речь всегда идет о чувственной, иррациональной и деструктивной страсти. Словом «любовь» могли именовать как чувства любовников, так и отношения между родителями и детьми, однако, насколько мне известно, его не применяли к официальному браку. Чтобы обозначить чувство супружеской любви, папа Иннокентий I (411–417), обращаясь к епископу Руана Виктрицию, употреблял выражение charitas conjugalis, трудно переводимое, поскольку речь, видимо, идет одновременно о супружеской привязанности и о смеси нежности и дружеских чувств. Другие говорят о dilectio, любви как предпочтении и уважении. Иона Орлеанский в IX веке постоянно пользуется словом caritas для обозначения супружеской любви — любви, включающей одновременно honesta copulatio, то есть законную и умеренную физическую близость, и верность, неразрывно связанную с чуткой самоотверженностью и бескорыстием. Речь идет вовсе не о благих пожеланиях, нравоучительной литературе или христианской утопии, но о настоящей битве за отход от принятой практики любви, при которой господствовали неистовые страсти. Эти новые представления проникают в жизнь некоторых образованных мирян. «Книга поучений» (Liber Manualis), которую Дуода, супруга маркиза Бернара Септиманского, адресовала своему сыну Гильому, прекрасно раскрывает почтительное и нежное чувство любви женщины к мужу и горячее — по отношению к сыну: «Я, твоя мать, чье сердце пылко горит для тебя, мои первенец». Любовь супружеская и любовь материнская здесь, очевидно, сливаются воедино. У современника Дуоды Эйнхарда (биографа Карла Великого), который в 836 году потерял жену, по мнению Стефана Лебека, еще отчетливее видно, что0 его вдовство стало причиной, обнажившей ту истинную глубину любовного чувства, которым проникнуто все его существо — и тело, и сердце. В письме к своему другу Лупу, аббату Ферьера, он описывает свою возвышенную любовь к той, которая была для него одновременно женой, сестрой и подругой. Несмотря на веру в воскресение, боль, печаль и меланхолия охватили его и повергли в тяжелую депрессию Сталкиваясь со столь тонким психологическим анализом шока испытываемого из–за потери любимой женщины, мы не можем отрицать, что христианская супружеская любовь действительно существовала. Это уже не чистый и лишенный плотской составляющей брак двух влюбленных, описанный Григорием Турским, о котором я упоминал выше. Речь идет не о грезе монаха, ненавидящего плоть, и не о парах, подобных Мелании и Пиниану из V века, которые, отказавшись от тяжкой обязанности продолжения рода, с радостью спешат разойтись, чтобы, наконец, насладиться мистическим слиянием с Богом в молитвенном уединении, — но о мужчинах и женщинах, которые переживали трудности и радости любви физической и духовной. Однако мы не питаем иллюзий: разумеется, речь идет о случаях исключительных.