Праздничные попустительства
Праздники и освященные Церковью выходные также помогали обходить семейные запреты. Известно, что девушки, особенно на юге Франции, не могли участвовать в юношеских «аббатствах» и ритуалах (скажем, таких как шаривари[307]), но им все же позволялись некоторые вольности, в основном ради дополнительных матримониальных шансов. Конечно, за ними тщательно следили и запрещали ходить поодиночке, так что риск был минимальный. По воскресеньям в Сент–Антонене (Керси) подруги стайками прогуливались на площади, католички бок о бок с протестантками. Летом они танцевали под старым вязом, «такой красивой, резвой и живой толпой», вздыхал Фонвьель, тогда приказчик в соляном амбаре: подойти к ним не было никакой возможности. Праздники и коллективные ритуалы безусловно предполагали участие молодежи, и девушки старались этим воспользоваться. Однако, как известно, вступление в брак в традиционных обществах означало разрыв с прежней жизнью, изменяя отводимую женщине роль и связанные с нею ограничения. Праздники становятся ей не по возрасту, и их место занимает религия, которая, наряду с хозяйственными делами, дает предлог вырываться из дома и, с благосклонного одобрения семьи и общины, проводить время со своими товарками. Традиционная практика посещения не только церковной службы, но и проповедей монахов–миссионеров и сезонных пилигримажей на протяжении долгого времени задает ритм жизни и дает необходимую отдушину. Так, в мае 1709 года жены чесальщиков из Бу–дю–Пон (пригород Альби) говорили, что ни за что не пропустят организуемые монахами–кордильерами послеобеденные проповеди (в то время как их мужья сидели в таверне).
Новое стремление: интимность
Контрреформация не ставила себе целью расширение женской сферы приватного существования, однако это стало одним из ее результатов. Так, Франциск Сальский указал мирянкам возможный способ примирить стремление к спасению Души и требования, диктуемые жизнью в обществе. Его «Руководство к благочестивой жизни» имело огромное влияние; благодаря ему и при посредничестве монашеских миссий в XVII–XVIII веках возникает новая модель женского благочестия, проникающая даже в нижние слои общества и позволяющая с небывалой интенсивностью воспринимать христианские истины. Под воздействием миссионеров или собственных исповедников женщины стараются ежедневно находить возможность для духовных размышлений. Так, около 1750 года жена тулузского хирурга тщательно распределяет свое время: она прилежно занимается домашним хозяйством и, помимо редких обедов с другими семейными парами, выходит за порог только для того, чтобы вместе с соседками пойти на мессу. Кроме того, в четыре часа дня она — иногда с одной из соседок, но чаще в одиночестве — идет в приходскую церковь, чтобы помолиться и поклониться младенцу Иисусу.
В этих переменах сказывается влияние образования, которое в Новое время уже не имело чисто семейного характера. Во многом это происходит благодаря распространившемуся даже среди мелкой городской буржуазии обычаю на два–три года определять девочек в монастырь, что открывало перед ними ранее неведомые перспективы. В середине XVIII века госпожа Эрай, живя в Оше, имеет настоящую подругу лишь благодаря монастырю. Ее дорогая Ваваретт, дочь мелкого судейского чиновника, очаровывает своей жизнерадостностью; их дружба сохраняется, несмотря на замужество обеих, и на протяжении многих лет они активно переписываются, ездят друг к другу в деревню, откровенничают, интригуют. Эти отношения не вписываются в их семейную жизнь и раздражают обоих мужей. Аналогичный опыт был у Манон Флипон, будущей госпожи Ролан. В двенадцать лет она упросила родителей на два года поместить ее в монастырь в пригороде Сен–Марсель, чтобы в соответствующей духовной атмосфере подготовиться к первому причастию. Результат получился неожиданный, поскольку именно там у нее впервые появляются подруги, не связанные с семейным кругом, — сначала две монахини, чьи кельи становятся ее убежищем, где она может читать и спокойно разговаривать. А затем другая пансионерка, Софи Кане, дружба с которой продлится вплоть до ее смерти: «У нас с Софи все было общим» — вкусы, чтение, размышления. В сущности, монастырь дает девочкам то же, что коллеж мальчикам: возможность получить опыт жизни за пределом малообновляющегося семейного мирка[308].[309]
Схождение и расхождение разных тенденций внутри рамок повседневного существования становятся более отчетливыми, но еще редко приводят к стремлению к одиночеству, созданию собственного интимного пространства: для этого требуется та степень свободы и уровень культуры, которые пока встречаются крайне редко. Манон Флипон уже в детстве имела возможность создать для себя тихую гавань, «свой альков», где по вечерам она читала книги, тайком позаимствованные у отцовских подмастерьев. Мать это видела, однако не говорила ни слова, лишь наблюдала издали. Но большинство женщин, даже имевших некоторое образование, весьма от этого далеко. В лучшем случае в семьях коммерсантов Тулузы и Монпелье есть женщины, любящие чтение и обладающие достаточной свободой, чтобы в перерывах между хозяйственными заботами обмениваться книгами и порой собираться вечерами, чтобы о них поговорить.
От «пересудов» к публичным скандалам
Несмотря на все перечисленные факторы, нельзя не признать, что доступное женщинам существование было стабильным и однообразным. Тем ярче противоречие, связанное с их предполагаемой ролью: полновластные хозяйки у себя дома, во многом скрытые внутри семьи, они тем не менее формируют общественное мнение и распространяют слухи. Во всяком случае, у них такая репутация — женщины только и умеют, что плести языком; они прекрасно осведомлены о приватных делах других семей — благодаря пересудам на пороге дома или при стирке белья. Кроме того, они любопытны как кошки, что в народной среде признается без малейшего стыда: такая–то «не могла» не рассмотреть прохожего, послушать чужой разговор или проследить за соседом, чтобы потом подкинуть собранные сведения в топку общего разговора. Ничто в этих обществах всеобщего наблюдения за всеми, не знающих настоящей анонимности, не имеет шанса остаться незамеченным, будь то кража или тайные роды. Стоит приказчику одной из лавок в Пезенасе начать выказывать интерес к девушке, как женщины, роящиеся на улице, тут же докладывают об этом матери, не забыв подсчитать вероятность такого брака и ехидно поинтересовавшись у девушки, когда можно будет погулять на свадьбе. Такие речи не имеют серьезных последствий, поскольку считаются безответственными. Напротив, от облеченных ответственностью мужей, особенно исполняющих судейские должности, требуется крайняя словесная сдержанность.
Совершенно иная ситуация складывается при переходе от «пересудов» к публичному скандалу, поскольку тут семейная тайна оказывается выставленной на всеобщее обозрение, и если пострадавшая сторона не потребует возмещения, ей грозит утрата репутации. Когда речь идет о серьезном нарушении норм частной жизни, то скандал начинается с хора возмущенных женских голосов. К примеру, в 1780 году одна из обитательниц Бедарье, считавшаяся «публичной девкой», делила кров с местным лекарем. Несмотря на череду родов и выкидышей, пока она не показывалась на людях беременной, это вызывало лишь глухой ропот. Но когда она не скрываясь переехала в специально нанятый дом со служанкой, разразился громкий скандал: «Куда девались правила поведения, приличия и стыдливость?»
307
Шаривари — в средневековой Франции свадебный вечер, организуемый в честь повторного брака вдовца или вдовы. Во время шаривари соседи устраивали громкий шум у дома молодоженов. Подробнее об обычае шаривари см. главу
309
Ср. с «Историей моей жизни» Жорж Санд, где она рассказывает о тех же радостях дружбы в монастырском пансионе в начале XIX века, сожалея о том, что сословные границы не были там разрушены еще в большей степени. —