История частной жизни Том 4
Ален Корбен, Роже-Анри Герран, Кэтрин Холл, Линн Хант, Анна Мартен-Фюжье, Мишель Перро
Под общей редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби
ВВЕДЕНИЕ
Мишель Перро
Вторжение в частную жизнь всегда настораживало викторианского историка, чересчур стыдливого, подчас некомпетентного и слишком уважительно относящегося к системе ценностей, в которой заслуживающей внимания считалась лишь одна история — великая социально–экономическая история государств.
Чтобы проникнуть в сферу частной жизни, понадобилось изменить порядок вещей: частная жизнь перестала быть чем–то проклятым, запретным, темным и стала сферой, полной наслаждения и рабства, конфликтов и чаяний, одним словом, сферой человеческой жизни. Существование частной жизни было, наконец, признано и узаконено, частная жизнь — достижение нашего времени.
Тому, что сейчас частная жизнь в таком почете, способствовало множество факторов — великих исторических потрясений, великих книг. Во–первых, это давление политики. Деспотизм тоталитарных государств, чрезмерное вмешательство демократических государств вплоть до управления рисками — «рациональность отвратительного и рациональность обычного» (Мишель Фуко) — все это привело к размышлениям о механизме власти и к поискам сдержек и противовесов, рычагов сопротивления, эффективного противостояния общественному контролю в малых группах, даже у отдельных индивидов. Современный рабочий находит у себя дома, на своей частной территории, убежище от всевидящего ока хозяина предприятия и заводской дисциплины. И рост благосостояния в западных обществах есть не только плод обуржуазивания, но и форма борьбы против смертельного холода.
Несмотря на все разнообразие идеологий, дискурсов и практик, проявившееся во всех областях экономики, политики и морали, XX век был отмечен взрывом индивидуализма. Размежевание в обществах идет по самым разным признакам — возрастным, гендерным, этническим, региональным. Женское движение настаивает на разнице полов, этом моторе истории. Молодежь рассматривает себя как отдельный социальный слой и стремится выделиться при помощи одежды и музыки. Всеобщее увлечение психоанализом, постоянные «рассказы о жизни» утверждают силу «я». Процессы диссоциации, разъединения, рассеивания идут повсеместно.
Эти сложные явления вызывают вопросы, касающиеся отношений публичного и частного, коллективного и индивидуального, мужского и женского, того, что выставляется напоказ, и того, что принято скрывать. Они порождают разнообразные оценки и поток разного рода литературных произведений; назовем лишь несколько. В то время как Альберт Хиршман описывает несбалансированные циклы, в которых общественные интересы превалируют над всеми остальными, преследующими частные цели, другие авторы считают приватность и индивидуализацию долгосрочной тенденцией, имеющей огромное значение.
Для Норберта Элиаса тенденция приватизации[1] жизни созвучна цивилизации. Выискивая проявления цивилизованности начиная с эпохи Эразма, он демонстрирует, как то, что называют стыдливостью, уводит в глубокую тень отдельные физиологические акты, которые раньше без проблем совершались публично, например сморкание, дефекация, секс. Манера есть, мыться, заниматься любовью — и, следовательно, жить — меняется благодаря появлению нового самоощущения, связанного с телесной тайной.
Луи Дюмон видит в развитии индивидуализма то, что отличает Запад от холизма[2] восточного мира, например Индии, где личные интересы подчиняются настоятельным целям общества. Эпоха Возрождения положила начало глубинному движению, выразившемуся, можно так сказать, в «Декларации прав человека и гражданина». Однако для того, чтобы абстрактный индивид стал реальностью, требуется много времени. Об этом наша книга — об истории XIX века.
Юрген Хабермас и Ричард Сеннет обнаруживают в кратком периоде Нового времени, скорее даже в эпохе Просвещения, баланс публичного и частного. Высшей его точкой, по их мнению, является буржуазный либерализм; в дальнейшем наблюдается его деградация. Но они интерпретируют этот баланс по–разному. Для Хабермаса речь идет о повсеместном наступлении государства, играющего исключениями и нарушениями равновесия; для Сеннета — об изоляции в вездесущей и всепоглощающей нуклеарной семье с женщиной во главе; все это — определяющие факторы упадка социабельности, о котором сожалел также Филипп Арьес. Для Сеннета тирания «узкого круга» была оправдана появлением в городской буржуазной среде XVIII–XIX веков публичного человека, которому, так сказать, была свойственна некоторая театральность.
Таким образом, XIX век был золотым веком приватности. Именно тогда сформировались ее понятия и терминология. Понятия гражданского общества, частного, интимного и индивидуального вступают в сложные запутанные отношения друг с другом.
Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена истории возникновения этой модели. Книга охватывает период от Великой французской революции, идеалы которой разбились о подводные рифы разногласий и противоречий предшествующей истории, до начала XX века, так сказать, зари новой эпохи, трагически прерванной войной, которая низвергла, заблокировала, почти изменила ход эволюции.
Изучая историю этого времени, можно пользоваться разными источниками — сверхподробными и неполными, многословными и молчаливыми, не открывающими завесу тайны. Надо сказать, что социальные, моральные, медицинские заботы составляют суть политической и экономичной мысли; частная жизнь порождает бесчисленное количество теоретических, нормативных и описательных дискурсов, в центре которых находится семья. Что касается архивов, частная жизнь в них почти не отражена. Государство еще практически не участвует в жизни семьи, гражданское общество едва сформировалось, и лишь конфликты и беспорядки вызывают его вмешательство. Отсюда интерес к полицейским и судебным архивам. К концу XVIII века полицейский постепенно перестает быть защитником и доверенным лицом. Жертвы преступлений все реже обращаются к нему за помощью, и судебное наказание подменяется частной местью. К несчастью, юридические архивы, до недавнего времени находившиеся в судебных канцеляриях, сильно пострадали от неправильного хранения и практически не подлежат восстановлению. Можно пользоваться по истечении сроков, установленных законом для всех персональных документов, лишь уголовными архивами, помеченными литерой U[3]. Материалы следствия прорубают бреши в цитадели приватности, и историки смогли этим воспользоваться.
Нельзя не отметить, что частные архивы — самые богатые источники информации–социально неравноценны и не всегда доступны, да и сохранность их тоже порой сомнительна. Для хранения документов нужны подходящие помещения. Хорошо, когда наследники увлечены историей и генеалогией–тогда старые бумаги превращаются в реликвии. В настоящее время происходит переоценка ценностей, отношение ко всякому «старому хламу» меняется. Между тем семейная переписка и «личная» литература (дневники, автобиографии, мемуары), представляющие собой незаменимые свидетельства истории, не всегда являются истинными документами приватности. Все они создавались в соответствии с приличиями и по принятым правилам. Нет ничего менее спонтанного, чем письмо; ничего менее прозрачного» чем автобиография, которая может быть написана как для того, чтобы что–то запечатлеть, так и для того, чтобы что–то разоблачить. По крайней мере, все эти слабые попытки скрыть или продемонстрировать нечто приоткрывают завесу тайны.
Такое свидетельство истории, как роман XIX века, посвященный семейным интригам и интимным драмам, вымысел более «истинный», чем реально прожитое, будет нами использоваться с осторожностью и лишь отчасти — например, при описании стиля жизни, — с учетом важности отделения литературы от реальности и специфичности работы с текстом. Вместе с тем герои романов живут в нас, музыка этих романов пронизывает все наше существование.
1
В этом томе термин «приватизация» употребляется в том же значении, что и в томе 3 настоящего издания: речь идет о переходе чего–либо в сферу частной жизни, повышении уровня приватности. Как и в томе 3, мы выделяем это слово курсивом. —
2
Холизм — позиция в философии и науке по проблеме соотношения части и целого, исходящая из качественного своеобразия и приоритета целого по отношению к его частям. —