Лингвистический империализм?
Яростные националисты и упрямые традиционалисты озабочены не только сокращением употребления французского языка, но и его порчей английскими словами. Если вслед за Полем Валери думать, что «мысль есть дитя, а не мать речи», то, конечно, есть о чем беспокоиться. Однако не следует путать причину и следствие. «Чистоту» языка, когда-то—да, то время прошло — бывшего языком международного общения господствующих классов в Европе XVII-XVIII веков, не портят англосаксонские слова: могущество Соединенных Штатов побуждает население стран, входящих в сферу влияния Америки, пристойно владеть языком доминирующей страны. Проблема не нова—каждый галл, желавший сделать карьеру, изучал латынь. И она не ограничивается рамками «свободного мира» — в советской сфере влияния залогом социального успеха является владение русским языком. Какими бы причинами ни вызывалось неиспользование шести десятков национальных языков или диалектов, признанных постсоветской Конституцией, конституцией федеративного с юридической точки зрения государства, — официальными, официозными или же скрытыми, — все эти языки, носители культурных кодов, исчезли*.
* В Конституции РФ нет перечисления языков и диалектов. Статья 68 гарантирует республикам в составе РФ право устанавливать государственные языки.—Примеч. ред.
Вот что может успокоить французов. В Нидерландах использование английского языка столь масштабно, что американские телесериалы идут без перевода и без субтитров. Тем не менее нельзя утверждать, что эта страна потеряла национальную самобытность,— не более, чем Норвегия, Швеция или Дания, где английский изучается с первого класса. Знание английского— или американского—стало необходимым. Истории было угодно, чтобы американская империя наследовала британской. Английский, язык морских и воздушных путешествий, космических полетов, одержал победу там, где эсперанто потерпел крах. Однако когда он используется в своем обедненном виде, только чтобы объясниться, он не несет в себе культуры. В этом смысле он инструментален и не оказывает влияния на частную жизнь французов (за исключением изредка встречающихся билингвов), в которой продолжает использоваться французский язык. Французская лексика обогащается новыми словами, что свидетельствует о жизнеспособности языка и его способности противостоять американизации. В Грузии продолжают говорить по-грузински, а в западных Пиренеях—по-баскски. «Франглэ», или «франгламерикен», не касается частной жизни французов в том смысле, какой мы вкладываем в это понятие. Дело обстояло бы по-другому, если бы американское влияние вышло за пределы лексического состава языка и затронуло бы синтаксис, то есть язык в соссюровском понимании*. Коротко говоря, речь идет о словах, а не о языке. Можно не беспокоиться.