Семейная память основана сегодня на документах, незнакомых или мало распространенных в 1920-е годы. Помимо традиционных библиотек, существовавших в буржуазных кругах с культурными традициями, теперь существуют фотоальбомы, слайды, диски, любительские фильмы и видео. Все это представляет собой впечатляющее хранилище памяти. В то же время важнейший документ прошлого — письмо — постепенно исчезает. «У нас больше нет времени на письма». Продолжительность жизни увеличивается, люди начинают работать все позже, а прекращают во все более раннем возрасте, их отпуска становятся длиннее, а рабочий день сокращается — и при этом у них нет времени на то, чтобы писать письма. Лишь пылкие влюбленные рискуют оставить этот неизгладимый след—письма. Телефон лучше приспособлен к цивилизации эфемерного, а наиболее осторожные люди таким образом оставляют себе возможность «дать задний ход», все отрицать («Я никогда этого не говорил»).
Процесс запоминания идет неодинаково. Два человека, прожившие вместе не одно десятилетие, выборочно запоминают отдельные эпизоды, и это разные эпизоды. Когда пожилые супруги вспоминают пережитое, их воспоминания оказываются не идентичными, а те, что можно назвать «общими», оцениваются по-разному. Является ли фотография — или ее ожившая версия, фильм,—безусловным подтверждением того, что «имело место»? Нельзя сказать с уверенностью. Фотография не нейтральна: при съемке вас попросили принять позу и улыбнуться, или же, если человек не знал, что его снимают, фотограф мог преследовать какие-то свои творческие цели, а не действовать в интересах модели. Есть мнение, что с появлением Polaroid условия задачи несколько изменились, позволив делать эротические и даже порнографические снимки, потому что автоматическая проявка и печать освобождают от необходимости со стыдом отдавать пленку в лабораторию и развлекать таким образом фотолаборанта. Возможно. Но все эти фотографии, рассортированные, разложенные по порядку и подписанные, — смотрят ли их? Какие стареющие супруги, загадочным образом потерявшие интерес друг к другу, найдут удовольствие в том, чтобы пересмотреть свои эротические фантазии из прошлого? В действительности фотография также является «узелком на память», то есть чем-то абстрактным, несмотря на свою материальность, и загадочным. «Зафиксированное изображение относится к пережитому событию весьма избирательно и является лишь фрагментарным отражением того, что было. То, что изображено (несмотря на иллюзию, которую могут дать высококачественные гаджеты), представляет собой лишь тенденциозное резюме, краткий обзор того, что происходило <...>. Таким образом, фиксация изображения сама по себе является абстракцией, то есть операцией, которая, закрепляя след события, отделяет его от самого события, и большая часть того, что происходило, не принимается в расчет» (С. Леклер).
Просмотр по телевидению фильма, виденного несколько лет назад в кинотеатре, позволяет побывать на трех «этажах» памяти: то, что запомнилось по предыдущему просмотру, то, что забылось, но вспомнилось, и то, что забылось «полностью» (нам известно, что, с точки зрения Фрейда, настоящая память находится только в подсознании — вспомним открытие примитивной сцены в анализе «Человека-волка»*). «То, что происходит в подсознании, не поддается переводу и не укладывается в логику сознания <...>. Подсознание—это другая система, без причинных связей и противоречий, в корне отличающаяся от тех,
* «Человек-волк» — Сергей Константинович Панкеев (1886-1979), пациент Фрейда. Его заболевание описано в книге «Из истории одного детского невроза». Для поддержания анонимности Фрейд называл пациента «Человеком-волком».
что мы создаем при помощи мысли <...>, другое место, другая сцена, неподвластные ни пространству, ни времени» (С. Леклер). Фотографии, фильмы, магнитофонные записи предлагают желающим обширный материал для ностальгии: достаточно ли этого, чтобы вернуть «то, что было зафиксировано»? Поможет ли это мне—наконец! — понять собственную идентичность? Кто я? Когда история была «неподвижной», ответ на этот вопрос был относительно прост: социальные структуры—и нормы, которые их преломляли и увековечивали,—были стабильны и неизменны: люди умирали (часто в раннем возрасте) в том же мире, в котором рождались. Но что происходит в наши дни? Возьмем человека, родившегося в 1900 году. Что общего между 1900 и 1985 годами в научном, техническом, демографическом, культурном плане? Сколько бы воспоминаний и материальных свидетельств времени этот человек ни накопил, не будет ли он вынужден выдумывать автобиографию?
КАК ФУНКЦИОНИРУЕТ ВООБРАЖЕНИЕ Как было вчера
Кафка рассказывает «историю человека, добивающегося, чтобы его пропустили к Закону. Страж у первых врат говорит ему, что за ними есть много других и там, от покоя к покою, врата охраняют стражи один могущественнее другого. Человек усаживается и ждет. Проходят дни, годы, и человек умирает. В агонии он спрашивает: „Возможно ли, что за все годы, пока я ждал, ни один человек не пожелал войти, кроме меня?“ Страж отвечает: „Никто не пожелал войти, потому что эти врата были предназначены только для тебя. Теперь я их закрою“»3 Кафка—и Борхес, который об этом рассказывает, — открывают перед нами двери воображаемого. Идет ли речь о памяти или о воображении — нечто социальное всегда здесь присутствует, как стражник у двери. Макиавелли описывал хитрости власть имущих, создававших мир иллюзий, чтобы держать подданных в подчинении. В работе «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркс пишет, что главари революций всегда выдают себя за тех, кем не являются: Лютер—за святого Павла, якобинцы — за основателей Римской республики. В книге «Протестантская этика и дух капитализма» Макс Вебер задается вопросом, как же должны были реформаты интерпретировать священные Тексты (Библию), чтобы превратить их в теоретическую основу современного капитализма, ведь подобная цель противоречила их содержанию. То, что христианская этика и иллюзии или истины (в зависимости от того, как к ним относиться), которые она сообщает, производят революцию в экономике, не казалось ему очевидным. Жорж Сорель утверждал, что идея всеобщей стачки (без сомнения, утопическая) тем не менее укрепляет воинственный дух трудящихся. Начиная с 1920-х социальное воображение среди прочего создало мифы о «последней из войн»; о «коммунистическом рае»; о «Сталине—лучшем из людей»; о «плановой экономике», демонстрирующей главенство человека над экономическими механизмами; о деколонизации и следующем из нее расцвете культурного разнообразия в рамках демократии; об уничтожении либерализмом бедности в богатых странах; а также оппозицию, вне зависимости от политической окраски, утверждающую, что завтра все станет возможно, и т. д.
В эпоху «трех парок» — чумы, голода, войны — воображаемое было краткосрочным и долгосрочным: надо было, во-первых, выжить, во-вторых, попасть в число избранных, а не проклятых. Границы между сословиями смешивались: и дворянин, и простолюдин, и богатый, и бедный, и священник, и мирянин могли переносить в своей одежде Xenopsylla cheopis— чумную блоху, попавшую в Европу по Великому шелковому пути. В те времена все верили в ад и рай, что до некоторой степени ограничивало садистские и сексуальные порывы. С началом эпохи Возрождения воображение дополнилось грекоримским антропоморфизмом. Иудео-христианский монотеизм и политеизм были едины во мнении по поводу слабости человека перед непостижимой волей Бога или Судьбы. Эти традиции живут и после I Мировой войны, обогатившись, осмелимся сказать, воспоминаниями о только что пережитых ужасах. Воображение работает в основном благодаря текстам—будь то Библия, «Отверженные» или «Воспитание чувств».