Тем не менее люди иногда сами пытаются установить какие–то пределы безграничной власти. Как правило, они соглашаются с требованиями заключения под стражу, инициатором которых они являются, но им случается также и восставать против этого. Вот хотя бы один пример: кровавый протест в Париже в мае 1750 года в связи с арестами детей ремесленников прямо на улице[494]. Дети–игроки (так называемые распутники) были арестованы при свете дня по приказу генерал–лейтенанта полиции шпиками и инспекторами (кое–кто из них был в обычной одежде) и увезены в закрытых каретах. Беспорядки достигают предела: люди взбунтовались и стали преследовать полицейских, многих из них убили; затем, узнав, куда увели детей, забрали их из тюрем. Парламент кипел. Началось следствие с большим количеством обвиняемых и свидетелей. Полицейские сами оказались на скамье подсудимых. В ходе допросов их спрашивали об их методах, о том, кто отдавал приказы; гнев народа вызывал у них удивление, а обвинения — чувство стыда. Разве не получали они ежедневно просьбы об аресте от родителей, не способных образумить своих непутевых детей? Откуда же такое возмущение, когда эти маленькие негодяи, бьющие окна и проигрывающие семейные деньги, оказались за решеткой? И почему родители, обычно покорные просители, на этот раз взбунтовались?
Эти события были весьма знаковыми: просьбы посадить под арест члена семьи — дело частное, и наказание тоже должно быть негласным. Только вмешательство короля может обеспечить негласность события и сохранить его в тай не. В тот момент, когда государство в лице генерал–лейтенанта полиции начинает заниматься этими вопросами, все встает с ног на голову: дело становится достоянием общественности, королевский приказ о заключении под стражу перестает быть милостью и становится публичной карой, а «письмо с печатью» и приказ об аресте означают произвол и деспотизм.
Этот курьезный путь семейной просьбы о заключении под стражу можно понять лишь в этой перспективе, где король, отвечая на частную инициативу, решительно подтверждает частный аспект преступления и наказания (или коррекции поведения). Как только полиция берет это в свои руки, равновесие нарушается. В конечном счете «эти „письма с печатью” становятся признанием королевской властью отцовского авторитета. <…> Здесь королевская власть лишь противопоставляется власти семьи»[495]. Король и отец как бы становятся единым целым, чтобы семья установила гармонию с окружающим миром и воцарилось общественное спокойствие.
Напряженность и споры
Подобное равновесие всегда бывает неустойчивым. Время, большое количество прошений, свободомыслие, наступление индивидуализма, недовольство деспотизмом начинают разрушать то, что еще недавно рассматривалось как средство сочетать мир в семьях и общественный порядок.
Произвол
Комиссары так загружены всевозможными делами (свалки, уличное движение, снабжение, преступность и др.), что вникание в семейные распри начиная с 1760‑х годов становится для них все более утомительной и приносящей все меньше удовлетворения задачей. Действительно ли к их ведомству относятся все эти супружеские и сыновние горести? Сфера частной жизни перестает быть первостепенной заботой полиции. В то же время королевские приказы подвергаются нападкам со стороны либералов. Короля упрекают в пособничестве семейной тирании, в том, что он занимается решением ничтожных конфликтов, ведут дискуссии о необходимости законов и о посягательстве на свободу, хотят вернуть власть судьям, совершенно отстраненным от дел авторитарной властью. В то же время — и Мальзерб постоянно это подчеркивает — все с удивлением замечают, в действительности этими королевскими приказами распоряжаются низшие полицейские чины. Короля регулярно информируют об этом, и Людовик XV в 1759 году берет на себя установление баланса между спокойствием семейным и спокойствием общественным. Но все эти заверения больше не звучат убедительно. В конце концов сам генерал–лейтенант полиции начинает сомневаться в эффективности помещения под арест по просьбе семьи. Вот что под влиянием современных веяний сообщает Ленуар в своем письме членам бюро парижского муниципалитета по поводу заключения в тюрьму детей: «Опасно применять к детям без приговора суда такие методы, как помещение в тюрьму, где они находятся со взрослыми людьми, которые не могут научить их ничему хорошему… <…> Тюрьма, которая, по идее, должна исправлять их пороки, на самом деле способствует тому, чтобы они становились более порочными… <…> Если они не совершили тяжкого преступления, следует отправлять их к родителям, а не посылать в школу порока»[496].
494
Nicolas J. La rumeur de Paris: rapts denfants en 1750 // L’Histoire. 1981. No. 40. P. 48–57; Romon Ch. L’affaire des enlevements denfants dans les archives du Chatelet, 1749–1750 // Revue historique. 1983. T. CCLXX. No. 3. P. 55–95; Farge A., Revel J. Les regles de lemeute: l’affaire des enlevements denfants, Paris, mai 1750 // Mouvements populates et Conscience sociale, XVIe‑XIXe siecle. 1985. P. 635–646.
495
Funck–Brentano F. Origines du pouvoir royal en France // Revue du foyer. 1912. ler fievrier.
496
Archives nat. Y 11262.4 octobre 1774 (письмо из архива полицейского комиссариата Тьерри).