Я хотел жить среди книг. В 1964-м, когда мне было шестнадцать, я начал подрабатывать после школы в «Пигмалионе», одном из трех англо-германских книжных магазинов Буэнос-Айреса. Владелицей магазина была Лили Лебах, еврейка из Германии, которая в конце тридцатых годов бежала от нацистов и поселилась в Буэнос-Айресе. В мои обязанности входило ежедневно вытирать пыль со всех до единой книг, находившихся в магазине, Лили полагала (и вполне справедливо), что таким образом я очень быстро изучу ассортимент и буду точно знать, где какая книга стоит. К несчастью, большинство книг слишком сильно искушали меня; они требовали, чтобы я взял их в руки, открыл и просмотрел, а иногда и этого бывало недостаточно. Несколько раз я крал самые соблазнительные книги; я уносил их домой в кармане куртки, потому что мне мало было попросту прочитать их; я должен был обладать ими, называть их своими. Романистка Джамайка Кинкейд, признаваясь, что в детстве воровала книги из библиотеки в Антигуа, объясняла, что не собиралась красть их; «просто после того как я прочитывала книгу, я уже не могла помыслить о разлуке с нею»[15]. Слишком быстро я обнаружил, что мы читаем не просто «Преступление и наказание» или «Дерево растет в Бруклине». Мы читаем определенное издание, определенный экземпляр, со всеми шероховатостями бумаги, с особым запахом, с высохшей слезинкой на странице семьдесят два и следом от чашки кофе в правом верхнем углу задней стороны обложки. Эпистемологический закон чтения, выведенный еще во втором веке, который утверждает, что более поздний текст всегда замещает предшествующий, в моем случае работал редко. В раннем Средневековье писцы часто «исправляли» ошибки в текстах, которые они переписывали, таким образом «совершенствуя» их; что же касается меня, то издание, в котором я читал книгу в первый раз, становилось editio princeps[16], и все остальные я впоследствии сравнивал с ним. Книгопечатание создает иллюзию, что все читатели «Дон- Кихота» читали одну и ту же книгу. Но я и сегодня ощущаю это так, словно книгопечатание так и не было изобретено, и каждый экземпляр книги является уникальным, словно феникс.
Наконец, никто не станет спорить с тем, что некоторые книги обязаны своими характерными особенностями отдельным читателям. Любая книга содержит в себе историю предыдущих прочтений — другими словами, каждый читатель находится под впечатлением от того, что, как ему кажется, происходило с книгой раньше. В моем подержанном экземпляре автобиографии Киплинга «Кое-что о себе», который я купил в Буэнос-Айресе, на форзаце было записано от руки стихотворение, датированное днем смерти Киплинга. Был ли тот неизвестный поэт страстным империалистом? Или поклонником киплинговской прозы, сумевшим разглядеть художника за налетом шовинизма? Мой воображаемый предшественник оказал на меня сильнейшее влияние, потому что во время чтения я постоянно находился в диалоге с ним или с ней. Книга приносит читателю собственную историю.
Мисс Лебах наверняка знала, что ее подчиненные таскают книжки, но, как я подозреваю, потворствовала преступлению, пока мы не переходили допустимых пределов. Один или два раза, увидев меня погруженным в только что прибывшую книгу, она попросту приказывала заняться работой, а книгу взять домой и прочесть в свободное время. Да, в ее магазине я познакомился с восхитительными книгами: «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Герцог» Сола Беллоу, «Гном» Пера Лагерквиста, «Девять рассказов» Сэлинджера, «Смерть Вергилия» Броха, «Зеленое дитя» Герберта Рида, «Самопознание Дзено» Итало Свево[17], стихи Рильке, Дилана Томаса, Эмили Дикинсон, Джерарда Мэнли Хопкинса, египетская любовная лирика в переводе Эзры Паунда и сказание о Гильгамеше.
Однажды вечером в наш магазин зашел Хорхе Луис Борхес[18] в сопровождении своей восьмидесятивосьмилетней матери. Он был знаменит, но я прочел всего несколько его стихов и рассказов и не испытывал особого восторга. Борхес почти совершенно ослеп. Он отказывался пользоваться палкой и протягивал к полкам руки, как будто его пальцы способны были видеть заглавия. Он искал книги, которые могли бы помочь ему в изучении англосаксонского, его последней страсти, и мы предложили ему словарь Скита и «Битву при Мэлдоне»[19] с комментариями. Мать Борхеса начала терять терпение; «О, Хорхе, сказала она. — Не знаю, зачем ты тратишь время на англосаксонский, вместо того чтобы выучить что-нибудь полезное вроде латыни или греческого!» В конце концов он повернулся ко мне и попросил несколько книг. Несколько я нашел, другие записал, и, уже собираясь уходить, он спросил, очень ли я занят вечерами — ему нужен кто-то (это он произнес очень виновато), кто мог бы читать ему, потому что его мать очень быстро устает. Я согласился.
Следующие два года, по вечерам, а если мог пропустить школу, то и по утрам, я читал Борхесу, как делали многие другие счастливчики и случайные знакомые. Ритуал всегда был один и тот же. Игнорируя лифт, я поднимался пешком по лестнице (очень похожей на ту, по которой поднимался однажды Борхес с новеньким томиком «Сказок тысячи и одной ночи»; он не заметил открытого окна и сильно поранился, рана воспалилась, у него начался бред, и казалось, что он сходит с ума); я звонил; и горничная провожала меня через занавешенную дверь в маленькую гостиную, где с протянутой рукой уже встречал меня Борхес. Не было никаких предварительных разговоров; он усаживался на кушетку, я занимал свое место на кресле, и, слегка задыхаясь, он предлагал программу на вечер. «Ну что, не взяться ли нам сегодня за Киплинга? Э?» Разумеется, на самом деле он не ожидал ответа.
В этой гостиной, под гравюрой Пиранези с изображением римских развалин, я читал Киплинга, Стивенсона, Генри Джеймса, несколько статей из немецкой энциклопедии Брокгауза, стихи Марино, Энрике Банчса, Гейне (правда, эти последние он знал наизусть, так что я едва успевал начать чтение, как его запинающийся голос вмешивался и продолжал по памяти; причем запинался он только в ритме, не в словах, которые знал назубок). Большинство авторов я раньше не читал, так что наш ритуал получался очень любопытным. Я открывал для себя текст, читая его вслух, а Борхес использовал уши, как другие читатели используют глаза, чтобы разыскать на странице слово, предложение или абзац, которые подтвердят его воспоминания. Во время чтения он часто прерывал меня, комментируя текст, чтобы (как я думаю) заострить на чем- то свое внимание.
Так, например, остановив меня после совершенно уморительной на его взгляд фразы из «Клуба самоубийц» Стивенсона («Полковник Джеральдин был одет и загримирован под рыцаря прессы в несколько стесненных обстоятельствах». «Как человек может быть одет подобным образом? Как ты думаешь, что имел в виду Стивенсон? Учитывая, что он всегда невероятно точен? Э?»), он перешел к анализу стилистического приема, при котором кто-то или что-то характеризуется с помощью образов, кажущихся точными, но на самом деле вынуждающих читателя делать собственные заключения. Он и его друг Адольфо Бьой Касарес обыграли эту идею в произведении, состоящем из девяти слов: «Кто- то поднимается по лестнице в темноте: топ-топ-топ».
Когда я читал Борхесу рассказ Киплинга «За оградой», он прервал меня после сцены, в которой индийская вдова отправляет своему возлюбленному послание, составленное из разных предметов. Он отметил поэтическую достоверность этого и размышлял вслух, сам ли Киплинг изобрел этот точный и емкий символический язык[20]. Потом, как будто покопавшись в мысленной библиотеке, он сравнил его с «философским языком» Джона Уилкинса, в котором каждое слово является собственным определением. Например, Борхес заметил, что слово «лосось» ничего не говорит нам об объекте, который обозначает; a zana, соответствующее слово языка Уилкинса, означает «чешуйчатая речная рыба с красноватым мясом»[21]; причем z — это рыба, za — это речная рыба, zan это чешуйчатая речная рыба и zana — чешуйчатая речная рыба с красноватым мясом. Когда я читал Борхесу, мне постоянно приходилось мысленно переставлять мои собственные книги; в тот вечер Киплинг и Уилкинс стояли на одной и той же воображаемой полке.
17
17
[17] Свево (Звево) И тало (настоящее имя Этторе Шмиц, 1861–1928) — итальянский писатель. В 1907 г. брал уроки английского языка у Джеймса Джойса, тогда еще неизвестного писателя, который был поклонником его таланта. Погиб в автомобильной катастрофе.
18
Хорхе Луис Борхес (1899–1986) — аргентинский писатель, поэт и критик. В 1955–1973 гг. был директором национальной библиотеки Буэнос-Айреса. В конце жизни ослеп. Автор новелл и миниатюр, насыщенных интеллектуальными метафорами, литературными, историческими, философскими, религиозными и другими реминисценциями, ассоциациями и аллюзиями. (
19
«Битва при Мэлдоне» — яркая с точки зрения художественных достоинств историческая песня поздней англосаксонской литературы. Реальные события, послужившие основой для песни, относятся к 991 г., когда в правление короля Этельреда Нерешительного Англия подверглась скандинавским нашествиям.
20
В то время ни я, ни Борхес не знали, что послания Киплинга не были его изобретением. Если верить Игнейс Джей Гелб