После битвы обнаружилось совершенное истощение Спарты. Авторы преувеличивают, конечно, сообщая, будто из 6000 спартанцев уцелело только 200, а из всего войска лишь 4000 человек. [114] В Спарте после поражения, может быть, и обнаружилось твердое и готовое на дальнейшие усилия настроение, какое восторженно изобразил Филарх; [115] когда, однако, Клеомен, спасаясь бегством, в сопровождении нескольких всадников прибыл в Спарту, то стал увещевать граждан без дальних околичностей подчиниться Антигону. Не поев и не выпив ничего, не присев, лишь на миг прислонившись к колонне, чтобы отдохнуть и собраться с силами, он в сопровождении нескольких друзей поспешил в Гифий, где давно уже приготовлены были корабли для бегства. Клеомен, как видно, сознавал свое отчаянное положение, И действительно, с той поры, как одна из греческих партий призвала македонян в, Пелопоннес, когда он не мог уже надеяться быть представителем греческой свободы, то вынужден был прибегнуть к египетским субсидиям; а когда Египет покинул его, то ему ничего более не оставалось, как отстоять до последней крайности честь свою и Спарты. Сам Полибий не преминул указать на то, что несколько дней спустя после битвы до Антигона дошла весть о вторжении иллирийцев в Македонию и что Клеомену стоило бы на эти несколько дней промешкать битвою или остаться в Лаконии, и его царство было бы спасено, все приняло бы иной оборот. [116] Такое мнение оказывается крайне несостоятельным: Клеомен был окончательно побежден не только в тактическом и стратегическом, но также в политическом отношении. Ввиду той настойчивости и осмотрительности, какую всегда проявлял македонский царь, можно с уверенностью подтвердить, что никакое нашествие иллирийцев не побудило бы его отказаться от предприятий, которыми окончательно решалась участь Греции, тем более что он вполне был уверен в успехе, если бы даже битва приняла иной оборот. Иллирийское нашествие в крайнем случае могло подвергнуть сильному опустошению македонские области; однако, было бы безрассудно из-за этого отказаться от достижения великой и для политического положения Македонии решительной цели, какой давно уже добивалась эта держава.
После битвы Антигон отправился в Спарту; город сдался по первому приступу. Достоверно то, что царь обошелся с ним умеренно и осторожно; тут не было ни грабежа, ни разрушений, ни иных насилий: он вел-де войну с Клеоменом, а не со Спартою; он одинаково гордится славою быть единственным спасителем Спарты, так же, как и единственным ее победителем; он пощадит землю страны и дома города, так как не осталось более людей, которым он мог бы оказать пощаду: [117] все это были, конечно, заявления тогдашнего дипломатического языка. Сущность состояла в том, что он восстановил спартанскую конституцию или, как некоторые выражаются, что он освободил Спарту. [118] Иначе говоря, он отменил основанное Клеоменом военное владычество, ввел вновь олигархию в том виде, как она существовала до Клеоменовой реформы. Прежде всего, вернулись изгнанные олигархи в числе восьмидесяти человек, а вместе с тем возникли требованья восстановить прежние владения; поводом к этому могла, конечно, служить понесенная городом утрата людьми. Не подлежит сомнению, что олигархи восстановили эфорат; вероятно, также и герусию; [119] патрономы, также топографические разделения области остались, кажется, в прежнем виде. Вследствие бегства и, как надо полагать, произнесенного впоследствии осуждения Клеомена, вследствие смерти его брата и совместного царя царское достоинство было упразднено; его не восстанавливали более, вероятно, по именному указу Антигона; и действительно, Спарта поступила во всеобщую эллинскую симмахию, [120] которую Македония утвердила два года тому назад, и царь назначил беотянина Брахилла македонским эпистатом в городе. [121] По всему видно, что одна только восстановленная олигархия и могла торжественно признать царя освободителем Спарты. [122]
116
Polyb., II, 70; у Полибия заимствовал Плутарх, который, впрочем, не верит в такого рода τύχη.