Елочных игрушек в доме много. Елка всегда высокая, до потолка, увешена игрушками от макушки до подножия, так что кажется, что им на ней тесно. Здесь есть и мамины игрушки – первые советские елочные украшения 1930-х годов, приобретенные с огромным трудом в длиннейших очередях в Москве, и скромные кустарные и домодельные игрушки военных и первых послевоенных лет, и регулярно покупаемые мне в предпраздничные дни в большом галантерейном магазине на Советской стеклянные овощи, фрукты, сосульки и фигурки, изображающие героев пушкинских сказок. А еще на елке много немецких игрушек, из Германии, где служит отец. Немецкие игрушки (и я понимаю это еще тогда) явно затмевают отечественные не столько даже великолепием своих красок, сколько изяществом форм и некоей облагороженной натуралистичностью – грациозная пика с колокольчиками, как будто опутанная серебряной паутиной, элегантные шары из тончайшего стекла, мелодично позванивающие золотые и пурпурные колокола, соединенные блестящей тесьмой, разноцветные шишки, покрытые белоснежным инеем, как будто только что снятые с настоящей елки и принесенные из леса. В Новый год ко мне обязательно приходит Дед Мороз (это мой переодетый прадед, благо окладистая седая борода у него своя) и приносит большой мешок, где в соломе прячутся коробки с подарками и среди них – обязательно новые елочные украшения.
Предновогодний Оренбург начала 1960-х. Как обычно, мы идем встречать дедушку с работы. На центральной площади города, у Дома Советов, возвышается огромная елка. На ней – большие фанерные игрушки: самолеты и паровозы с красными звездами, пляшущие зайцы и медведи, раскрашенные мячи и пирамидки. Все сделано топорно и грубо – мне не нравится. Но привносимое яркими, пестрыми игрушками ощущение праздника, безусловно, присутствует, и в этом их безусловная прелесть.
Не нравятся мне и те игрушки, которые я позднее собственноручно произвожу из цветной бумаги на уроках труда в начальной школе – аляповатые разноцветные цепи, неуклюжие снежинки, кривые корзиночки, слегка кособокие фонарики. Дома я никогда бы не повесила их на елку – увы, рукодельница из меня никакая, и выставлять результаты моих трудов напоказ – это уж слишком, но учительница с маниакальной настойчивостью из года в год украшает нашими самоделками новогоднее дерево, стоящее в классе. Трудовое воспитание есть трудовое воспитание. Впрочем, сам процесс изготовления игрушек приятен – он символизирует приближение Нового года.
Генри Мослер. Рождественское утро. Ок. 1916
Переходя от собственных воспоминаний к довольно многочисленным сохранившимся «рождественско-новогодним» воспоминаниям других людей, постоянно убеждаешься в том, что, несмотря на все многообразие описанных в них елок, украшенных вызывающе шикарно и скромно, стильно и безвкусно, антикварно-раритетно и суперсовременно, все висящие на них игрушки объединяло одно: они призваны были дарить людям радость. И обычно у них это получалось. Радость эта, кстати сказать, могла быть и духовная, и телесная – ведь, как известно, на протяжении долгого времени на елке обязательно присутствовали съедобные украшения, которые раздавались детям (чаще – в конце праздника). На своей первой рождественской елке 1910 года («одно из немногих ранних воспоминаний»!) маленькая девочка была очарована не только «блестящими игрушками и дрожащим пламенем свечей». Более всего ей запомнились снятые с елки орехи и сладкие пряники, которыми ее, тогда трехлетнюю, угощали старшие сестры и брат8. Золотые орехи, пастилки и крымские яблочки с «очень красивой елки» – подарки приглашенным на праздник детям – оказались «опробованными» и съеденными задолго до прихода гостей пятилетним Минькой и семилетней Лелей из известного автобиографического рассказа Михаила Зощенко. Так что одному из пришедших мальчиков вместо «откусанного» яблока пришлось подарить первоначально предназначенный для Миньки паровозик9. Память тела оказывалась не слабее памяти души.