Другое дело Евангелие. При самом поверхностном соприкосновении с новым учением становилось ясным, что оно ставит себя под защиту Евангелия, и уже это одно притягивало к катарам. Все, что знали о перфектах, согласовалось с моральным идеалом эпохи, даже служило лучшим его выражением, а кто же тогда мог сомневаться, что этот моральный идеал есть идеал евангельский? Ведь и клир, оскверняя его, в этом не сомневался; а что отвергал клир (бедную церковь, нищету служителей Бога, запрещение клятвы, всякого рода убийство и т. д.), в том ему не верили или потому, что ясна была его заинтересованность, или потому, что он не мог убедительным образом опровергнуть приводимые катарами евангельские тексты. В словах и жизни еретиков вдруг получали выяснение и обоснование смутные начатки христианской морали, и тоскующий по вере и спасении, казалось, находил и то и другое.
Жизнь катаров, ее кажущееся совпадение с понятым самым строгим образом евангельским идеалом, та роль, которую отводили они Евангелию, неудержимо влекли к ним и открывали дорогу к восприятию начатков их догмы. Желая объяснить себе быстрое распространение ереси, католические писатели указывают на то, что еретики привлекали к себе материальными выгодам и что они умели открывать свое учение понемногу, медленно, но верно вовлекая слабые умы. Отчасти это, конечно, справедливо. Тонкая диалектика катаров, которой иногда не постыдился бы и Монета и которая потом приводила в затруднение инквизиторов, astucia еретиков вполне с этим согласуются. Но материальная помощь и «хитрость» могли быть только внешними, способствующими средствами, и не в них коренится основная причина увлечения катаризмом. Если папа в булле тревизцам указывал на основную догму манихейства — создание мира диаволом, значит, она была известна, у всех на устах. Все знали, что «патарены считают творцом всего черта», слышали их verba derisoria, видели их в церкви слушающими чтение Евангелия и Писаний, а потом уходящими и, по-видимому, не заботящимися о теле Христа и о всем другом, что говорится и делается во время мессы, или отворачивающимися в сторону при виде гостии.
Насмешки над клиром могли рассчитывать на полное сочувствие; даже в утверждении, что мир создан диаволом, катары были не так далеки от автора De Contemptu Mundi{44}. Проповедники постоянно указывали на ковы диавола, стремящегося «похитить сокровище нашей души». Диавол, говорили они, побуждает нас ко всякому злу и внушает злые помышления. Как хищный волк, похищает «Враг» человеческие души. Проповедники рассказывают длинную и страшную историю борьбы Бога и Диавола, противопоставляют одного другому. И их речи о «Князе мира», побежденном хитростью Бога, об этом «отце человека», иногда кажутся речами еретиков. Но когда катары издевались над таинствами, произносили хулы на Христа и Деву Марию, тогда и самый негодующий противник клира должен был задуматься. А ведь то, что катары смеялись над культом, таинствами и святыми, что они принижали Христа и Марию, не было тайной ни для кого. Ревностные «верующие» не могли, как мы знаем, удержаться от очень резких выражений. Надо не забывать и того, что клир всячески старался раздуть святотатственность учения катаров. И нельзя предположить, что оно было мало известно, если в XIII веке чуть не везде возникали ассоциации имени Марии Девы, рыцарей Иисуса Христа и т. д., ставившие себе целью борьбу с еретиками. Догмы катаров, и именно в самой яркой, неожиданной для христианского сознания и святотатственной форме, были известны большинству из вступающих в соприкосновение с еретиками. И если все-таки к еретикам идут, значит, слишком велики отталкивающие от церкви силы и слишком слаба и неопределенна религиозная догматическая традиция, могущая вступить в соединение и с антихристианским учением, а с другой стороны, слишком велика притягательная сила новоманихейства.
Слабость традиции доказывается тем роем сект, который возникает в Ломбардии в XII–XIII вв., такими нелепыми среди них, как еще в конце XIII — начале XIV в. гульельмиты, теми правда, спорадическими, проявлениями неверия и скептицизма, против которых считает нужным поднять оружие и Монета. Притягательная же сила катаризма таилась не только в его моральной чистоте и евангеличности, но также и в том, что в христианском сознании XII–XIII вв. существовали необходимые психологические предпосылки дуализма. Аскетизм Иннокентия III не менее катаризма низвергал плоть, отделял святую душу от мерзкого тела и не хотел видеть красоты Божьего мира. Когда катары, трогая гонимых судьбою, говорили: «Как может быть, чтобы огонь, сжигающий святых людей и дом бедной женщины, был добрым творением? Как может быть добрым творением потопившая столько людей вода?», они только вульгаризировали мысль эпохи, давали один из выводов общего мировоззрения. Но как же Бог может быть Творцом этого зла или несправедливости, как мог Он сотворить душу Искариота или погубить собственного своего Сына? Монета объясняет, каким образом Бог создал зло — «Dico, quod non proprie et per se loquendo; per accidens autem sic»{45}. Но многим ли понятно это? Но если добрый Бог не мог сотворить зла, значит, оно создано диаволом или злым Богом. Диавол прямо Богом и называется в Священном Писании: «Владыка века сего ослепил умы неверных, чтобы не сиял свет Евангелия славы Христовой». Ясно говорит апостол, что у другого мира другой Господь. И это видно из того, что он говорит «ослепил». А так как это, т. е. ослеплять, чтобы не сиял и т. д., худо, оно может исходить только от худого. Но этот худой — Бог, как говорит апостол, следовательно, он — худой Бог. И ведь у Иоанна Христос сказал: «Царство Мое не от мира сего»; ау Луки написано: «Царству Его не будет конца», мир же прейдет, как это ясно из многих мест. Очевидно, что два мира и два Бога, добрый и злой, и от злого исходит все худое в нашем мире. Но ведь и римская церковь — зло; это — общая мысль. Значит, и она — создание диавола и Ecclesia malignantium. А отсюда следует, что и таинства ее — не таинства (к этому уже приучило сомнение в их действенности в руках дурного клирика); настоящие же таинства совершаются в морально чистой, святой церкви катаров. Еще один шаг далее. Сколько противоречий в Ветхом и Новом Заветах! «Слышали ли Вы, что сказано древним: «Возлюби ближнего твоего и ненавидь врага твоего» или: «Око за око, зуб за зуб»… Мог ли добрый Бог, заповедавший в Новом Завете совершенно противоположное, сказать эти слова? — Очевидно, нет. Следовательно, Бог Ветхого Завета — другой Бог, злой и несправедливый. Это Он творец всего худого в мире, от Него плотское вожделение, Ему предалась Римская церковь. Трудно ли после всех этих рассуждений, после этого хода мысли, которому нельзя отказать во внутренней логичности, отвергнуть все догмы христианства, понять Христа, как Мудрость, засмеяться над причастием?
Так от отрицания клира, от аскетизма и святой жизни, как идеалов, указанных Христом, незаметно совершается переход к дробящему мир и отвергающему римскую церковь дуализму, а от него к отвержению христианских догм и к догмам манихеев.
Если катаризм так силен, что иногда дерзает надеяться на победу над Римом, смело противопоставляя ему себя и свою церковь, то только потому что корни его глубоко опускаются в сознание масс, зарывшись в почву аскетически-дуалистического мирочувствования. Катаризм занесен в Италию, но он кажется древом ее земли. Семена, заброшенные ветром Востока, пали на плодородную землю, умерли в ней и ожили вскормленные соками итальянских полей — второй их родины… Во время своего долгого существования катаризм формализировал свои таинства — convenenza и повторное consolamentum тому свидетели, — его иерархия начала уподобляться католической, его догма приближаться к христианской — развитие умеренного дуализма, — но манихейской основы своей он не утратил. Почему он погиб? Я не стану здесь рассматривать этого вопроса. Любят говорить о том, что он изжил себя, что он умер от внутренних противоречий своего учения. Будто таких противоречий не было в католицизме! Говорят, что преследования не могут уничтожить идеи: это было бы неисторично. Точно история заботится о нашей логике и метафизике! Причины исчезновения манихейства сложны и многочисленны, и только глубокое знакомство с эпохой может их вскрыть. Сыграли свою роль и преследования. Еще более сильные удары секте нанес расцвет ортодоксальной религиозности, и в смысле отвлечения от нее адептов, и в смысле обострения преследований. Наконец, немалое значение имеет и то, что в своем развитии ката-ризм натолкнулся на слои с большею силою традиции, чем у его адептов, слои, растущие вместе с ростом религиозности масс, на связь христианства со всею социальною и политическою жизнью, трудно расторжимую даже на время. А с другой стороны, он не мог удовлетворить моральных запросов эпохи: радикальное решение моральной проблемы, резко противопоставившее мирянина и перфекта, не отвечало потребностям и навыкам тех слоев, которые создали все терциарское движение. Наконец, к концу XIII в. уже спал тот религиозный подъем, который один мог дать катаризму столь необходимых для него героев аскезы и веры.