Таким образом, греки явились первыми мыслителями и учеными Европы, и в этом смысле им нет равных1. Они были первыми, кто взялся приобретать знания ради них самих, они использовали знание в научном, свободном от предубеждений духе. Более того, в соответствии с характером греческой религии они были свободны от влияния жрецов, которые, как особый класс, имели свои собственные традиции и эзотерические доктрины, за которые они держались и в которые посвящались лишь избранные. Влияние жрецов могло бы сильно помешать развитию свободной науки. Гегель в своей «Истории философии» довольно резко отвергает факт существования индийской философии на том основании, что она идентична индийской религии. Допуская наличие в ней отдельных философских образов, он считает, что они не приняли форму философской мысли, ибо излагались в поэтической и символической форме и, как и религия, ставили перед собой практическую задачу – освободить человека от иллюзий и страданий земной жизни, а не приобретение знаний ради знаний. Не связывая себя согласием с гегелевской точкой зрения на индийскую философию (которая после Гегеля получила еще более четкое оформление в западном мире в ее чисто философских аспектах), согласимся с ним, что греческая философия как форма мышления с самого начала развивалась как свободная наука. Для некоторых она, возможно, заменяла религию, показывая, во что надо верить и как себя вести, однако это было скорее следствием того, что греческая религия не давала адекватного объяснения мира, а не присутствием в греческой философии мифологического или мистического элементов. Разумеется, это не умаляет значения и роли мифа в греческой мысли и не отрицает того, что эта философия имела тенденцию время от времени вторгаться в религиозные вопросы, как это наблюдалось, например, у Плотина. Как утверждал профессор Вернер Джегер, «в ранних космологиях греческих физиков мистические и рациональные элементы тесно переплетены и образуют нерасторжимое единство».
А профессор Целлер подчеркивал беспристрастие греков по отношению к окружающему миру, что в сочетании с их чувством реальности и мощью абстрактного мышления «позволило им очень рано признать свои религиозные идеи тем, чем они в действительности и были – плодом художественного вымысла». (Это высказывание конечно же вряд ли понравилось бы большинству греков, никак не связанных с философией.) С того момента, когда легенды о мудрецах и мифы поэтов уступили место полунаучным, полуфилософским размышлениям ионийских космологов, философия сменила собой искусства (по крайней мере, так должно было быть по логике вещей). Эта философия достигла вершины в системах Платона и Аристотеля, а впоследствии в системе Плотина поднялась до таких высот, что вышла из себя (трансцендировала), но уже не в мифологию, а в мистицизм.
И все–таки резкого перехода от мифа к философии не существует. Можно даже сказать, что, когда мифологический элемент начал уступать место рациональному мышлению, но не исчез еще полностью, теогония Гесиода нашла свое продолжение в ионийских космологических спекуляциях. Безусловно, он сохранился в греческой философии и в постсократическое время.
Величайшее достижение греческой мысли зародилось в Ионии; и если Иония была колыбелью всей греческой философии, то Милет был колыбелью ионийской. Именно в Милете жил Фалес, которого называют первым ионийским философом. Ионийских философов потрясали факты изменения, рождения и роста, увядания и смерти. При этом они хорошо понимали, что весна и осень в окружающей природе, детство и старость в жизни человека, появление на свет и уход из жизни – это очевидные и неизбежные процессы мироздания. Было бы большой ошибкой полагать, что греки были счастливыми и беззаботными детьми солнца, которые только и делали, что лениво бродили по галереям своих городов, созерцая великолепные произведения искусства или наблюдая за достижениями своих атлетов. Они были хорошо осведомлены о темной стороне жизни; радуясь солнцу и наслаждаясь, они прекрасно понимали, что человек беззащитен перед лицом природы и не знает, что с ним случится завтра, что смерть неизбежна, а будущее теряется во мраке. «Лучше бы человеку не рождаться вовсе и не видеть света солнца, но уж если он родился, то лучшее, что он может сделать, – это как можно скорее пройти через врата смерти», – заявляет Теогнис, напоминая нам слова Кальдерона (столь дорогого Шопенгауэру): «Главное преступление человека – в том, что он родился». И слова Теогниса эхом отразились в словах Софокла в «Эдипе Колонском»: «Не быть рожденным – превыше любого расчета… »